Столп. Артамон Матвеев

Розовая шаль из козьего пуха с головы на плечи съехала. Под солнышком пушинки золотятся, кудряшки над высоким чистым лбом Натальи Кирилловны тоже золотятся. Лицо румяное, глаза весельем брызжут.

Дворовые девушки все со снежками в руках, царя увидели — стоят, глазеют.

— Добрый вечер! — сказал Алексей Михайлович.

— Добрый вечер! — поклонилась Наталья Кирилловна, и на свежем её личике вспыхнули алые розы: про сватовство в доме с весны помалкивали — царь словно бы забыл, что жениться собирался.

Матвеев, увидев перед собой Алексея Михайловича, всплеснул руками:

— Государь, как же ты тихо так!

— Да я ведь тишайший! Нарочно оставил лошадь на улице! — улыбался с мечтательностью в глазах — уж очень хороша показалась ему Наталья Кирилловна.

Сели ужинать. Стол у Матвеева был христианский, постный — скоро Рождество. Пироги с капустой да с клюковкой, но тесто пропечено до смуглости, рассыпчатое, и такие в нём приправы, что каждый кусочек — наслаждение.

Захотелось винца выпить. Осушили по чаре. Винцо у Артамона Сергеевича — благоухающий нектар, но горло продирает.

— Крепко! — сказал царь. — Что это?

— Пастор Грегори ездил по немецким землям деньги собирать на школу, вот привёз. Три сулеи подарил.

Вшили ещё по чаре, потом ещё. Опростали посудинку. Артамон Сергеевич достал другую.

Нижняя часть лица у Алексея Михайловича словно бы сжалась, заострилась, может, оттого, что бороду в кулаке держал, верхняя, наоборот, огрузла, глаза стали медвежьи.

— Артамошка! Ведь князь-то Юрья — молодец! Под ноги её — мужицкую волю. Если все с вилами на нас побегут... А?! Народ как трава — небось народится! — пьяно засмеялся. — Знаешь, чего смеюсь? Всю эту засечную черту, все эти крепостёнки, по Суре, по Волге, Богдан Матвеевич Хитрово ставил. А они вона, крепости-то, — все ворам предались. В Венёве — имя забыл — воевода приказал в колокол ударить для чтения разинской грамотки.

— Государь, сил у твоих воевод не было — посечь вольницу. В Темникове воевода Челищев с боем из города своего ушёл. Так ведь догнали, посекли.

— Стеньку нужно изловить. Ты, Артамон, пошли на Дон самых стоящих людей...

— Самый стоящий тот, кто деньги в Черкасск привезёт.

— Пошли с жалованьем.

— Разин — атаман конченый, казаков не поднимет, — уверенно сказал Артамон Сергеевич. — Вот как бы без большой войны Астрахань отбить у воров.

— Я велел Ивану Милославскому в поход собираться. Иван Михайлович быстро сбреет Ус. У них ведь Ус там сидит?

— Что он, Ус! Каждый казак может стать атаманом.

— Счастлив будет тот государь на Руси, кто под корень выведет казачий род.

— Так-то оно так, но ведь казаками вся Русская земля приращена.

— Ты ещё скажи, что казаки Романовых на престол посадили... И сё — правда... Но у них то Хлопко с Болотниковым, то Разин с Усом...

Выпил чару до дна. Царь засмеялся.

— Ну их... всех... Жениться хочу. — Встал, подошёл к зеркалу. — Пьяноват великий государь. Погожу ехать... давай посидим, без вина.

— Государь, не хочешь ли музыку послушать? Орган, трубы.

— Да пусть себе трубят, — одобрительно кивнул Алексей Михайлович.

Опустились в нижнюю кирпичную палату. Музыкантов было пятеро: органист с перевозным органом, трубач, флейтист, двое с лютнями.

Орган вздыхал, как человек, но потом вздохи пошли уж такие глубокие, словно сама земля закручинилась. Труба же поднимала свой голос с одной высоты на другую. Ну совсем как кречет, ставка за ставкой — и вот уж под облаком. Лютни перекатывали звуки, как ручейки воду катят, флейта птицей попискивала.

Когда музыканты кончили играть, Алексей Михайлович увидел, что в уголке палаты сидят Авдотья Григорьевна и Наталья Кирилловна. Наталья Кирилловна вытирала пальчиками слёзки с ресниц: умилилась.

Обе женщины привскочили, сделали книксен, и государь им тоже поклонился. Сказать что-либо не нашёлся.

Уже совсем поздно вечером, подсаживая царя в карету, Артамон Сергеевич услышал:

— Воспитанница твоя всплакнула от органов-то, а я, глядя на неё, тоже прослезился.

— Наталью-то Кирилловну впервой-то увидел я как раз плачущей! — улыбнулся Артамон Сергеевич. — Мы в гости к её батюшке, к Кириллу Полуэктовичу, с Авдотьей Григорьевной ехали, в Киркино. Сельцо от Михайловского городка вёрстах в тридцати, глухое место. Смотрим, бредёт девушка по дороге, вся в слезах. «Что такое?» — спрашивает Авдотья Григорьевна. «Дворовая девка удавилась». И уж так она, Наталья-то Кирилловна, понравилась Авдотье Григорьевне, что та пожелала непременно взять с собой в Москву.

Алексей Михайлович придвинулся близко, глянул другу детства в глаза, хлопнул по плечу. Умчался.

Глава третья

1

Боярыня Федосья Прокопьевна Морозова постриглась в иноческий чин в декабре 1670 года, когда осатаневшее дворянство резало крестьян, будто свиней к Рождеству Христову.

Резали в Пензе, в Тамбовщине, в Мордовии, в Нижегородчине, в Симбирской земле, в Рязанской. Топили, четвертовали, вешали, рубили головы, отсекали обе ноги и по одной, оттяпывали руку и ногу, клеймили раскалённым железом, будто народ скотина. А уж кнут свистел без передыху: всю зиму стонали, орали мужики и бабы, оставленные на расплод.

Придёт время, и правнуки осатанелой рати получат от Господа награду по трудам. С корнем будут вырваны из России.

Постригал боярыню бывший игумен Никольского Беседного монастыря града Тихвина Досифей. Монастырь его не поддался Никоновой прелести, соблазну, а сам Досифей бежал на вольный Дон.

Ныне старец прокрался в Москву собрать среди не отступившихся от Бога милостыню, послужить Христу и людям, и не там, где воля, а там, где тюрьма, не там, где радость, но где страдание.

На пострижении были самые близкие люди Федосьи Прокопьевны: братья Фёдор да Алексей Соковнины, сестра княгиня Евдокия Урусова, старица Мелания — ученица Трифилия, инока Симонова монастыря, казнённого год тому назад на Болоте, да Мария Герасимовна Данилова, супруга стрелецкого полковника Иоакинфа Ивановича.

Сына Ивана Глебовича боярыня поберегла. Постригалась, когда он был на царской службе: ради великого праздника ездил по московским богадельням да по тюрьмам, раздавал царское жалованье и царскую милостыню, дабы увечные старцы и старицы помянули царицу Марию Ильиничну, царевичей Алексея, Симеона и всю государеву родню.

Авва Досифей постриг Федосью Прокопьевну во имя праведной царицы Феодоры, деяниями которой были прокляты на Соборе иконоборцы и которая установила праздник Торжества Православия.

И приняла инокиня Феодора обет молчания на семь недель, и сказала домашним: «Я больна». Закрылась в комнате, и с нею была избранная в духовные матери старица Меланья. Пост до Рождества держали строжайший: пили в день кружку воды, сухарь кушали через день.

В праздник Рождества Феодора молилась с Меланьей дома, не желая прерывать молчания. Но вот пришёл январь, и приехали от царя радостные гонцы. Великий государь приглашал Федосью Прокопьевну на свадьбу, быть первой боярыней, говорить царскую титлу. Ответила Феодора великим гонцам с поклоном: