Stop! или Движение без остановок . Журнальный вариант.

За миг до того, как она приблизилась ко мне, протягивая руку, я знала, что она скажет:

– Здравствуй, меня зовут Настя.

А потом повернется к Грану и сделает вид, что меня больше нет.

Как тяжело было сначала карабкаться! Тяжело было с непривычки мне, отставала. Настя шла впереди, Гран за нею, Сорокин где-то поодаль тропы. Настя смотрела с чувством преимущества. Я ощущала каждую мозоль на ногах, и на остальное было плевать.

Потом все как-то изменилось. Открытые холмы, скосы лугов перетекли в тайгу, из-под мха стали выглядывать камни, большие, причудливые, лес темный, сосны, лиственницы, кедр. Настя принялась отставать, я – убегать с Сорокиным. Мы с Сашкой шагали весело, и тропа казалось воскресной прогулкой.

А на третий день стало ясно, что мы заблудились. Об этом не говорили, но понимали все. Шли дальше, хотя настроение упало. Гран тоже никому ничего не говорил, только начал экономить запасы.

– А чего, всегда стрельнуть у кого-нибудь можем, – говорит беззаботный Сорокин, но мы ему не отвечаем: за все дни на тропе не встретили ни души.

Сашка превращается в лесовичка, на его лице рассеянная улыбка, он копошится в траве и причмокивает губами от удовольствия, а глаза за очками видят то, что не видим мы: клубнику и альпийский лук, в тенистой глубинке – бруснику, на кустах – жимолость, иногда – крыжовник, разнообразные грибы. Он появляется в стороне, то впереди нас, то догоняет, он обвешан веточками и листиками, дары леса несет перед собою в пакете. На привалах готовит витаминные чаи и тушит в крышке от котелка грибы в собственном их соку.

Настя смотрит так, будто говорит: именно этого я ожидала, ничего другого у вас не могло получиться, теперь посмотрим, как вы будете это расхлебывать. Она не ест наши грибы. Говорит: если мы будем останавливаться у каждого куста, то никогда никуда не дойдем. Гран становится все мрачней и молчаливей. Он всерьез начинает рассчитывать, насколько эти лесные дары – альтернатива и подспорье нашим запасам. Верит нашему чутью на незнакомые грибы, но некоторые сам разрезает ножом – вдруг не потемнеют? Мы с Сорокиным ни о чем не думаем, собираем жимолость, ее вкусно класть в овсянку на сухом молоке.

– Как по-твоему, Сашка, мы вообще куда-нибудь придем?

– А неважно, Мелкая. Смотри, какой кайф.

Грызем белые, волокнистые альпийские луковки. Они сладкие, а с солью и сухарями – просто объедение.

Лесистые горы, разноцветные валуны среди мшистых стволов.

Неожиданные просторы – то вылезем к обрыву и задохнемся от высоты и шума – так ревет в ущелье река, – то поляна, поросшая клубникой.

Снова лес, ручьи, отпечатки конских неподкованных копыт на их берегах. И каждый раз, когда заглядываю вперед, жду, что где-то там блеснет наше зеркало-Озеро.

– Гран, скажи, куда мы идем?

– Есть только одно направление, достойное движения, – в бесконечность.

Гран – экспериментатор. Он разыгрывает партии, будто составляет шахматные задачи. Он выставляет на поле фигуры и смотрит, как они будут себя вести. Меняет комбинацию и смотрит снова. Добавляет новые фигуры и опять приглядывается, оценивает, будто ищет идеальное развитие – или просто ему нравятся эксперименты?

Только сейчас он запутался. Что-то в его партии не срабатывает, он не понимает что, но комбинацию уже не поменять, и уже кажется, что больше не он, а кто-то другой расставляет фигуры. Кто-то другой, чьи расчеты всегда верны, пускай они и не совпадают с расчетами Грана.

Он в растерянности. Он не знает, что теперь делать, и не замечает, что сам уже оказался на поле среди нас, своих шахматных фигур.

Ты водил меня по ночной Челябе и учил смотреть только на тени. Тени от деревьев, от ветвей с листьями, тонкие, узловатые, легкие, послушные воздуху, они становились живыми и говорили о городе, о теплой ночи и о пыльном воздухе. Тени от оград, скамеек, столбов – они были рисунками на асфальте, монументальной памятью города. Тени от редких прохожих размывались и исчезали. Все они обладали звуком, цветом, настроением. Тени раскрывали мне мир.

– Все вокруг – знаки, и ты можешь научиться их читать, – говорил, и мир открывался подобно гигантской книге, мир становился живым и огромным, он начинал пульсировать, дышать, звучать – и все это вне меня, помимо меня, здесь и сейчас, рядом.

Ты учил меня доверять земле – ходить задом наперед, не оглядываясь.

Ты учил меня слушать и слышать, вглядываться и видеть, ты учил, что мир больше, чем мы понимаем и можем понять.

Как же ты не смог различить, приятель, таких простых вещей, как обычная женская любовь?

Они вдруг превратились во взрослых, невероятно взрослых и скучных людей, они превратились в гири на ногах друг у друга, ходили медленно, взгляды рассредоточены.

Третий день ждем Сорокина, отставшего где-то на трассе, живем с

Настей в квартире, заваленной рухлядью и пропахшей ветхостью. В ней гнездится глухая древняя старушка. Она перебирается по комнатам, как паук, ходит медленно и тихо, она не шаркает ногами, и кажется, что давно срослась здесь со стенами, растворилась в тенях, стала пылью на мебели, плесенью на потолке, чахлыми лампочками, книгами с выгоревшем переплетом, картинами, статуэтками, ветхими украшениями и убранством, сохранившими ценность только для своей хозяйки.

Наверно, сейчас этого человека нет на свете. Но мне кажется, что и тогда ее уже частично не было. Все мы, поселившиеся на время в ее квартире, старались не замечать этого существа, мы относились к ней так же, как к другим предметам там – осторожничая от их ветхости, стараясь не касаться лишний раз от брезгливости, не замечая из-за неактуальности, из-за того, что время этих вещей прошло, они совсем из другого мира, где нет и никогда не было нас. Как взгляд в прошлое через поблекшую, пожелтевшую фотографию. Когда я вспоминаю ее, старушка для меня более живая, чем была тогда, когда я жила с ней рядом.

В ее ушах звенит слуховой аппарат. Он звенит постоянно, очень высокими частотами, и чем громче звенит, тем тише мы говорим или замолкаем вовсе, потому что догадываемся: она подкручивает звук до максимума, чтобы лучше слышать нас, живых, молодых. Но нам жалко, неприятно, неохота делиться с этим существом, уже ставшим пылью, своей силой. Она ходит под закрытой дверью, ходит мягко и почти беззвучно, она ловит наши шорохи и дыхания.

– Настя, почему у вас тихо? Почему твои друзья молчат? Настя, ты же знаешь, я не выношу тишины, – говорит наконец, входя к нам. Звон ее наушников невыносим для моих перепонок.

В квартире сидеть невозможно, мы ходим гулять, но делаем это так, будто выполняем обязательство или тяжкий труд, ходим, наматывая по городу круги, пока ноги не отказывают носить. Гран и Настя разговаривают, идя рядом, глядя в асфальт. Я чувствую себя ребенком по сравнению с ними, не могу ходить в их темпе, убегаю вперед, катаюсь на качелях, бегаю за собаками, поднимаю в воздух голубей.

Лицо Насти становится болезненным, когда я оказываюсь поблизости.

Жалею ее, стараюсь держаться поодаль.