Стоящие свыше. Самородок

Осень 101 год до н.э.с.

Они спорили до крика, а однажды подрались: Глаголен ткнул Войту носом в книгу – в прямом смысле, – Войта в ответ, едва выпрямившись, перевернул страницу и надел открытую книгу, будто маску, Глаголену на лицо. Глаголен ответил пощечиной, Войта выломал ударившую руку, уложил Глаголена грудью на стол и трижды приложил лбом к написанной в книге формуле. Глаголен извернулся и врезал Войте по ногам тяжелым набалдашником трости – исключительно с тем, чтобы, освободившись, перевернуть страницу назад и обрушить открытую книгу Войте на голову…

Опомнились они нескоро, но когда на шум в лабораторию подоспела охрана, то застала обоих ученых хохочущими и утирающими слезы с глаз.

– Я должен был предположить, что сын наемника окажет мне достойное сопротивление, – выговорил наконец мрачун.

– У меня большой опыт – отец прикладывал меня носом к открытым книгам с завидным постоянством. Лет в четырнадцать я начал сопротивляться.

– Ты и в детстве был таким же упрямым ослом?

– Ничуть не более ослом, чем вы сегодня.

Они имели множество совместных трапез (на краешках лабораторного стола, заваленного бумагами и книгами), и вместе пили вино (между делом прихлебывая его из стаканов), и даже вместе спали, Войта – уронив голову на стол, Глаголен – откинувшись в кресле во время пространной тирады, неожиданно прерванной.

Войта из окна смотрел на световые представления, собиравшие публику со всех концов Обитаемого мира, но восхищался не разноцветьем огней, а механикой их безупречно сложного движения. И зажигал в лаборатории солнечные камни, горящие гораздо ярче свечей.

Он привык в ветреные дни подниматься на самый верх башни и оттуда выходить в межмирье одновременно с Глаголеном.

Да, в башне Глаголена в самом деле были собраны заспиртованные уродцы, человеческие органы (включая сердца), люди без кожи, люди с разобранными мускулами, люди в продольных разрезах, человеческие кости и целые скелеты, но медицина Войту не интересовала – он находил ее дисциплиной далекой от истинной науки, так же как и герметичную антропософию. Гораздо больше его занимали перспективы создания энергетической модели двух миров, и он надеялся от трехмерной теории сложения несущих когда-нибудь перейти к многомерной.

В простеньком опыте с созданием энергетического поля при помощи электрических сил ему виделась идея описания различных полей и их сродства, а то и единой их природы.

Прошел год, теория предельного сложения несущих двигалась вперед, усложнялась и расширялась – упрощая числовое описание любого (!) энергетического поля. У Войты из головы выветрились идеи о тайнах чудотворов – теоретические его изыскания ставили на одну ступень и способности чудотворов, и свойства мрачунов, и электрические явления, и природный магнетизм. Он, пожалуй, уже согласился с Глаголеном: незачем черпать энергию Исподнего мира ради того, чтобы двигать магнитные камни, – для этого есть много других способов. И Глаголен в свою очередь был согласен с тем, что притеснение чудотворов рано или поздно пагубно скажется на равновесии между мирами.

В тот осенний день на башне было особенно промозгло и сумрачно, и Войта не ожидал, что Глаголен начнет столь важный разговор именно там. Но, видно, мрачуна вдохновлял ветер…

– Мы оба успели забыть о том, что ты являешься моей собственностью. Или я ошибаюсь и ты никогда не забывал об этом?

– По-честному, сейчас мне все равно, – усмехнулся Войта.

– И тем не менее… Теперь я не считаю нужным удерживать тебя силой. Ты волен покинуть мой замок и вернуться в Славлену, к своей семье. Можешь считать это платой за свой вклад в науку.

– Это же не ваша наука, – пожал плечами Войта. – Почему же вы решили расплатиться за вклад в нее своим имуществом?

– Если бы никто не жертвовал своим имуществом ради науки, ее бы не существовало.

– Слушайте, Глаголен, вы же прекрасно знаете, что я никуда не уйду. Во всяком случае пока. Зачем эти красивые широкие жесты?

Мрачун рассмеялся.

– А ты немного поумнел. Мне казалось, мои хитрости работают потому, что ты не умеешь их распознать.

– Некоторые ваши хитрости я в самом деле не умею распознать. Например, зачем вы третьего дня оставили включенным электрический элемент? Чтобы я сравнил силу электрического удара с ударом чудотвора?

– Я уже говорил, что не намерен оправдываться, – проворчал мрачун. – И ты ничуть не лучше: кто пролил кислоту на каменный пол и не подумал ее вытереть? Я лишился домашних туфель.

– Ну я-то точно не имел в этом никакого умысла.

– Поверь, я тоже. Ты совершенно, безукоризненно невыносим! Ты ведешь себя как глупый избалованный ребенок! И я безропотно терплю тебя целый год, чего на моем месте не выдержал бы ни один человек.

– А, так это вы меня выгоняете? – рассмеялся Войта.

– Нет, напротив. Я предлагаю забрать в замок твою семью.

– Это что-то вроде бесплатного приобретения еще четверых чудотворов?

Они стояли рядом и не смотрели друг на друга, более того – Глаголен обращал лицо к ветру, а не к собеседнику, а потому влепил Войте пощечину с разворота. Получилось довольно ощутимо.

– Я понятно объяснил? – равнодушно переспросил мрачун.

– Вполне, – ответил Войта. – Для вас оскорбительно подозрение в корыстных мотивах. Если, конечно, я более не ваша собственность, которую можно наказать в любое время по своему усмотрению.

– Я часто тебя наказывал?

– Вполне достаточно для того, чтобы я потерял способность к энергетическому удару. Или это были не вы?

– Об этом мы уже говорили, и оправданий от меня ты снова не дождешься. – Глаголен помолчал. – Признаться, врезать тебе как следует мне хотелось с первой нашей встречи в лаборатории. Но тогда ты бы неверно это истолковал.

– Так сильно хотелось, что ради этого вы решили меня освободить?

– О, Предвечный! Я знал, что за моим жестом доброй воли последует каскад оскорбительных колкостей, но надеялся, что ты быстрей исчерпаешь их запас.

– Да ладно вам, Глаголен. Я рад, едрена мышь, неужели не видно?

– Разумеется видно! Мотивы твоих слов и поступков примитивны и очевидны любому мало-мальски наблюдательному человеку. Что и позволило мне свободно управлять тобой в течение этого года. И я вовсе не ждал, что ты рассыплешься в благодарностях и начнешь целовать мне руки.

– А вам бы этого хотелось? – Войта расплылся в глумливой улыбке.

– Сейчас я врежу тебе по второй щеке. Впрочем, это будет абсолютно бессмысленный шаг, потому что ты не считаешь пощечину ни оскорблением, ни позором, как всякий плебей. В моем кругу этот позор принято смывать кровью.