Страх

– Я бежал туда всю ночь, – сказал наставник, крепко сжимая мое плечо. – И писал Книгу. Это дьявольское искушение, но я положу ему конец. Собирайся.

Он освятил кувшин родниковой воды, взял свечи и распятие, и мы отправились в развалины.

Наставник укрепил свечи вокруг алтаря с Книгой, водрузил в углу распятие, начертал на стенах кресты и подписался под ними, удостоверяя этим, что он лично вступает в поединок с дьяволом; затем он окропил капище святой водой и принялся читать молитвы. Я робко вторил ему, ожидая чего угодно – падения нечестивых стен, воплей погибших душ, появления демонов пекла… Увы, ничего не происходило – пока наставник не двинулся к статуе Сарта Ожидающего. В двух шагах от идола он вдруг остановился и попятился.

Я поднял глаза на каменную маску, и в дрожащем свете свечей мне почудилось движение мраморных черт; дрогнули веки, распахнулись невидящие глаза – и за ними была бездна, и бездна была – живая!…

Я закричал. Наставник гневно обернулся ко мне, лицо его исказила гримаса бешенства, и на мгновение мне показалось, что на меня смотрит все тот же ждущий идол, идол во плоти, и это – мой наставник!

С криком ужаса я выбежал из капища, и свечи за моей спиной дрогнули и погасли.

Когда пастырь выбрался из руин, лицо его выглядело нормальным, но неестественно бледным и сосредоточенным.

– Я ухожу, – глухо сказал он. – Не ходи за мной. Жди в деревне три дня, после иди, куда хочешь. Я больше не учитель тебе…

Я остался в деревне на три дня. Потом на месяц. Потом… Теперь я живу здесь. И я умру здесь, потому что в миру я боюсь. Я боюсь встречи с моим наставником, хотя понимаю, что он давно умер; тогда ему было пятьдесят шесть, и с тех пор прошло шестьдесят с лишним лет. Но… я боюсь.

Старик промолчал. Якоб напряженно вслушивался в последние обрывки неясного бормотания.

– Ну а сейчас… Привык. Живу – ничего. Люди здесь хорошие… Горы… Небо рядом… Совсем уже рядом… Привык.

Якоб поднялся.

– Храни тебя Бог, старик. Но… я так не сумею. Сегодняшнюю ночь я проведу в храме.

Орнамент

…В далекой темной стране, Где ночь не рождает звезд, Где дикий бессмертный мрак Кует пространство во льды, В провале бездонной мглы Он ждет. Он льет в черноту небес Цветные сполохи зла – Холодный умерший свет Без отсветов, без тепла – Страшней непроглядной тьмы. И ждет. А время идет над ним, Как плавный медленный снег, Вплетается в вещие сны Паденьем ушедших лет, И дрема его легка: Он ждет. Он ждет мгновенья, когда Сквозь саван снегов и веков Услышит могучий зов Отмерившей срок судьбы, Он ждет. О люди заливов! К нам Приходят жрецы из стран, Где страх сильнее людей, – Жрецы в одеждах старух, С макушкой, обритой в круг. (Помните: ОН ждет!) Они манят и зовут Забыть о наших богах, Для бога, который в них… (Но помните: ОН ждет!) Их бог прекрасен лицом, Как тот, что дремлет и ждет… [1]

1

Стихи Ф. Чешко.

Этих слов не было в Книге Небытия. Их пел скальд Торир Высокая Секира – он пел их давно, в искрящиеся дни своей короткой жизни, и холодные снежные слова чужой саги неожиданно всплыли в памяти Якоба, когда он тихо брел к капищу Сарта Ожидающего…

9

Осенней порой

Под сводами горного храма

Застыли в тиши,

Грустно выстроившись по чину,

Одинокие божества…

Окума Токомити

Солнце еще не скрылось за перевалом, когда Якоб вновь переступил порог разрушенного храма. Теперь он знал дорогу – и теперь он пришел один. Закатные лучи медленно текли через небольшое отверстие под самым потолком (язык не поворачивался назвать его окном), багряные блики мелькали на алтаре с Книгой, густым отсветом ложась на оплавленную маску Сарта – и из-за этого лицо статуи казалось окровавленным.

Якоб старался не думать о том, что может произойти с ним самим сегодняшней ночью, но руки его слегка дрожали, расстилая в углу принесенное с собой одеяло из верблюжьей шерсти; две свечи, кресло, трут, короткий кинжал… Лекарь усмехнулся. С ножом на видения? – но присутствие знакомого оружия-инструмента, привычный холодок вороненого клинка все же вернули некоторую ясность сумбуру растрепанных мыслей.

Прежде, чем опуститься на крохотный оазис реальности в пустыне суеверия, Якоб еще раз оглядел древнее капище – и внимание его неожиданно привлек крест, выцарапанный на противоположной стене. Камень был освещен заходящим солнцем, и на светлом фоне ясно вырисовывалась чернота символа. Якоб встал и подошел к стене. Под крестом виднелась аккуратно выведенная надпись «Да святится имя Твое…» Латынь.

Скорее всего, это были следы освящения руин наставником дряхлого Бартоломео. Якоб скользнул взглядом по шероховатостям сланца и обнаружил смазанную корявую подпись. «Смиренный брат ордена святого Доминика, раб Божий…» От имени осталась лишь буква «Л». Или испорченная «А». И когда Якоб пытался разобрать полустертые линии – над перевалом сошлись взлохмаченные тучи, солнце утонуло в их влажной прохладе, и в наступившей темноте растаяли крест, подпись и прочие попытки безвестного раба Божьего преуспеть на стезе истинной веры. Закат иссяк.

Якоб не хотел зажигать свечи без особой надобности и вернулся к импровизированному ложу, справедливо рассудив, что подпись можно попытаться разобрать утром – если ее вообще можно разобрать. Затем он лег на спину, пододвинул кресало и закрыл глаза.

…Сон не шел. Молчал алтарь, тупо таращился застывший идол, черный валун книги лежал на прежнем месте; и бессмысленность происходящего давила на сомкнутые веки молодого лекаря. Тишина. Покой. Страх. Камень стен. Тишина. Страх. Расширенные в немыслимом ужасе зрачки. Бегущий с резвостью юноши почтенный фра Лоренцо. Клетчатое покрывало шейха… нож айяра, идол, ученики с лицами статуй, напряжение под капюшоном рясы, доминиканец со святой водой, Книга с чистыми страницами, раб Божий и подпись со смазанной буквой… Надо будет спросить завтра у старого Бартоломео… Завтра…

Якоб так и не понял, заснул он в конце концов или нет. Он медленно открыл глаза – и прикрыл их ладонью, защищаясь от внезапного света. Обе свечи, поставленные у изголовья, горели ровными желтыми язычками, хотя лекарь готов был поклясться, что не прикасался к кресалу. С недоумением Якоб перевел взгляд на Сарта Ожидающего, рассчитывая на обещанные перемены в его гримасе и втайне боясь их – идол стоял на месте и в плавящемся выражении его жуткого лица ничего не изменилось. Алтарь, Книга, безразличие камня и неизвестно почему горящие свечи.

Якоб почувствовал, что не может больше лежать, и, встав с одеяла, стал прохаживаться из угла в угол, разминая затекшее тело. Потом он остановился у Книги и нерешительно взял в руки перо… Нет. Он не знал, о чем писать. По роду своих занятий лекарь вообще относился с уважением к написанному слову и, поколебавшись, он опустил перо на место и вновь принялся вышагивать из угла в угол.

Долго ли продолжалось однообразное ночное бдение, и было ли оно сном или явью – это для Якоба осталось тайной. Как заведенный, он мерил шагами гулкую пустоту помещения, иногда засыпая на ходу – если только можно спать во сне! – несколько раз останавливался у алтаря, глядел на чистые страницы, брал в руки перо и, подумав, клал его на место, снова вливаясь в привычный ритм бесконечных шагов; Ожидающий безмолвно возвышался в углу, страницы Книги были по-прежнему чисты. Ничего не происходило.

Якоб настолько отупел от своего бессмысленного хождения, что даже не удивился, в очередной раз застывая у Книги с пером в руке – не удивился ровному низкому голосу, в котором не оказалось ни тени насмешки.

– Зачем ты сюда пришел?

– Я пришел писать Книгу, – хрипло ответил Якоб и поднял голову.

Лицо Сарта неузнаваемо изменилось. Над Якобом склонялось усталое и задумчивое лицо грустного обычного человека – и лишь на дне его глаз стояло нечто такое, что заставило Якоба попятиться.