Страна без свойств: Эссе об австрийском самосознании

Неужели все персонажи романа — сумасшедшие? На этот вопрос отвечает эпиграф, предпосланный книге: «Тот, кто не слышит музыки, уверен, что танцующие сошли с ума». Иными словами, Фрич показывает нормальное состояние, которое мы постигаем как нормальное лишь тогда, когда представим его в определенной системе взаимосвязей, будь это музыка, под которую здесь танцуют, будь это общая история, на которую указывают все частные истории, словно символические фигурки в ящике с панорамой. Можно представить дело и в обратном порядке. Мы видим здесь сумасшедших, и мы способны распознать их сумасшествие, если «выключим» сопровождающую их движения музыку, хотя мы к ней успели привыкнуть, она звучит в ушах, но она далеко не способна объяснить все те нелепые движения, которые мы повсюду обнаруживаем.

«По курортному парку идет парочка. Кажется, что он и она поют. Пения не слышно. Неуклюже танцующие силуэты. Они шатаются, спотыкаются на ровном месте».

Предположив, что он и она поют, мы могли бы объяснить поведение этой парочки. Если исключить автореферентное объяснение, утверждающее, что парочка поет, то тогда ее неуклюжий танец превращается в символ, порождающий ассоциации, аллюзии и фантазии, отсылающие к более сложным взаимосвязям. Фрич пришел к этой идее довольно давно. В прозаическом отрывке «Кертнерштрассе», написанном еще в 1955 году, он рассказывает, как на этой оживленной и заполненной магазинами венской улице люди «танцуют танец забвения» в начале эпохи «экономического чуда» и становления «общества потребления». В разноголосой массе потребителей «Я» больше неразличимо; судорожные движения людей, снующих туда-сюда, чтобы достичь счастья, которое всегда оказывается лишь «дурной копией совершенства», производят впечатление абсурда. И какая-то женщина, которая явно не может разделить этот потребительский угар, говорит наконец: «Я хочу быть такой, как сон». А каков он, этот сон? Он полон символов. Чтобы их расшифровать, нам необходимо обратиться к истории, которая, как утверждают, отражена в наших в сновидениях. В «Кошачьем концерте» говорится: «Мы должны пробудиться ото сна с помощью сна, который зовется нашим прошлым».

Самое тревожащее, шокирующее, но и притягательное в романе-фрагменте «Кошачий концерт» заключается в том, что он целиком состоит из символов и сновидческих образов и при этом не производит впечатления символистского романа. Напротив, он более реален, чем это устроило бы нашу современную действительность, в которой он более не существует как факт. Роман, не имевший даже того минимального успеха у читателей, который бы оправдал его включение в издательские каталоги, давно уже исчез из книжных магазинов и ни разу не переиздавался. Из привычки, характерной для этой страны, в которой ее реалии предстают исключительно в символическом отображении, замещающем саму реальность, Фрич создал свою художественную манеру, убедительную уже тем, что она до сих пор не потеряла своей злободневности. Я не знаю, привлечет ли это к Фричу современного читателя, но тот, кто прочитает «Кошачий концерт», будет видеть в сегодняшней австрийской действительности бесконечное, непрекращающееся продолжение этого незавершенного романа.

Вглядитесь в австрийскую действительность пристальней. Разве она, как и роман Фрича, не состоит из сплошных символов? Ведь что такое символ, теперь уже не в смысле теории литературы, а с точки зрения социальной теории?

Возьмем, к примеру, серп (нам недавно снова о нем напомнили) как символ крестьянского труда. Для труда крестьянина важно многое: качество почвы, время года, качество и разнообразие орудий труда, наблюдения и опыт, климат, господствующая форма социальной организации и ее ценностные установки, общее социальное и экономическое развитие, политическая ситуация и многое другое. И все же труд крестьянина по традиции символически изображают в виде серпа, этого простейшего сельскохозяйственного орудия, которое определенно является одним из самых несущественных предметов сельского мира.

Очевидно, что в данном случае предмет совершенно незначительный служит символом значительного явления. Вместе с тем этот пример показывает, что для восприятия символов как таковых необходимо обладать минимальным знанием истории, но совершенно излишне обладать обширными познаниями в ней. Для того, чтобы воспринимать «серп» как символ, не нужно иметь даже малейшего представления об истории земледелия и животноводства, о развитии и формах организации крестьянского труда. Достаточно знать, что серп в историческом плане был распространенным и в известном смысле типичным сельскохозяйственным орудием.

Итак, некое незначительное явление в соединении с минималистским историческим подходом способно образовать нечто типическое, характеризующее сложный, исторически нагруженный контекст. Такое определение символа в австрийских обстоятельствах, в свою очередь, мгновенно наделяется символическим значением. В Австрии, как известно, лишь второстепенные проблемы становятся предметом публичных дискуссий, потому что проблемы первостепенной важности обсуждаются за закрытыми дверьми в комиссиях по социальному партнерству. А публичные дискуссии функционируют в Австрии на основе того минималистского подхода к истории, который определяет характер и самосознание Второй республики. Благодаря этому все незначительные предметы, помещенные в центр публичного обсуждения, самым непостижимым образом приобретают существенную весомость, которую замечаешь только тогда, когда вдруг поймешь, что спорят-то на самом деле о совсем других вещах. В Австрии невозможно вести предметные дискуссии, потому что здесь любая дискуссия сразу приобретает символическую окраску. В Австрии не бывает такого, чтобы публичные слова или поступки оценивались как правильные или ложные. У нас они либо имеют символическое значение либо нет. Никого не интересует, действенны они или неэффективны. У нас они либо обладают символическим эффектом либо нет. Любая попытка Австрии понять себя или другим себя показать не выходит за пределы символического круга.

Приведу два примера. Разумеется, в решении австрийского министерства транспорта заменить черные номерные знаки на автомашинах на белые, всколыхнувшем общественное мнение, речь шла не о номерных знаках. Мнение министра о том, что использование белых номерных знаков гарантирует большую безопасность движения, поскольку белые знаки «в темноте более различимы», чем черные, в любой цивилизованной стране мира вызвало бы град насмешек.

Несомненно, министру транспорта следовало бы заняться чем-нибудь более серьезным, чем менять цвета номерных знаков, тем более что и без всяких дискуссий понятно: в темноте более различимы включенные фары и габаритные огни автомобилей, а не их номерные знаки. И конечно, никого в этой дискуссии не занимала проблема «австрийского самосознания», которое противники данного решения использовали в качестве контраргумента. Трудно представить себе, что самосознание австрийцев связано с тем или иным цветом австрийских автомобильных номеров. Ожесточенность дискуссии можно объяснить лишь тем, что на самом-то деле речь шла совершенно о другом, и вся ожесточенность этих бесконечных споров была связана с тем, что номерные знаки хотя и являются незначительной деталью, но они все же входят в то целое, по поводу которого и разгорелся весь сыр-бор. Все факты и доводы, приводившиеся спорящими сторонами, имели смысл и содержание в этом широком контексте, на который и указывала сама дискуссия. У министра транспорта действительно не было дел поважнее, чем менять цвета номерных знаков, потому что австрийское правительство, не открывая никаких публичных дискуссий, приняло решение добиться вступления в Европейское сообщество, и для министерства транспорта насущнейшей задачей являлось введение норм и правил, существующих в странах-членах Европейского Союза. Каждое из необходимых изменений австрийских норм и правил само по себе представляло нечто незначительное и несущественное, однако дискуссии, вспыхивавшие по этому поводу, содержали определенный смысл, заключавший в себе главную, существенную проблему, которая никогда не выносилась на общественное обсуждение. И только поэтому, а именно, в определенном контексте, обе стороны, и министр, и его противники, были правы в своей аргументации, поскольку ее следует толковать в символическом плане: речь действительно идет о «безопасности» и «самосознании», а то, что здесь одно противоречит другому, так это относится к общей дилемме социальной и политической реальности Австрии, символически явившей себя в споре о номерных знаках. В нашем столетии Австрию дважды насильно изымали из широкого геополитического контекста, в котором она ощущала себя в безопасности или стремилась обрести безопасность: сначала из многонационального габсбургского государства, а затем из германского рейха. А свое политическое самосознание Австрии с начала XX столетия пришлось поменять четырежды. Для этого требуется известная склонность к трансвестизму, тяга к полному переодеванию. С большим трудом Австрия обрела новое и, хотелось бы надеяться, окончательное самосознание, представ на всеобщее обозрение в розовом детском костюмчике и испытывая при этом определенное самоудовлетворение. В этом и заключается, собственно, минималистский исторический подход, необходимый для споров о номерных знаках, получивших статус символа. Австрия из большой страны превратилась в страну маленькую. И, что самое главное, в исторических катаклизмах, сделавших ее маленькой, нет ее вины. Только благодаря этому австрийцы как жители крохотного государства могут гордо смотреться в зеркало и одновременно снисходительно относиться к своему отражению.

Сорок пять лет австрийское самосознание кормят сентенциями. Мы — маленькая страна! Зигзаги истории сделали нас тем, что мы есть! Мы бессильны оказать влияние на современное политическое и экономическое состояние мира, где все определяется борьбой сверхдержав! Мы скорее похожи на невинных вундеркиндов из венского хора мальчиков. Однако наша незначительность обеспечила нам уютное и неприметное существование, помогла добиться выдающихся достижений. (Позвольте привести забавный пример. Заголовок в газете «Кронен Цайтунг» возвестил однажды: «Среди первых трех призеров — четыре австрийца!».)

От всего этого придется отказаться. Австрия намерена добровольно вступить в обширный экономический и политический союз. Это отвечает нашим фантазиям о собственном историческом величии, распирающим тесный детский костюмчик, но прежде всего соответствует нашему стремлению к безопасности, которое ощутимо в официальном заявлении нашего министра иностранных дел: «Мы не можем себе позволить остаться за дверью». А куда же теперь девать наше самосознание, которое мы так долго и с таким усердием приобретали?

Нет ничего сверхъестественного в том, что общественное мнение подорвано этим противоречием. Необычным предстает лишь то, что этот интеллектуальный коллапс наступил прежде всего в споре о цвете номерных знаков, в проблеме, к которой следовало бы относиться как к нелепому курьезу, если бы изначально не было ясно, что речь идет о реальной истине, страстно жаждущей выставить себя напоказ в символических одежках.

Австрия, выражаясь обобщенно-символически, — это эксгибиционист, который на глазах у равнодушной мировой общественности распахивает плотное, скрывающее его тело пальто, чтобы затем с некоторым основанием заявить в свое оправдание, что-де и фаллос его в сущности является всего лишь символом фаллоса. Следует ли называть этого эксгибициониста «Малышом», учитывая его возраст и инфантильное поведение? Или перед нами слуга-лилипут с фаллосом-протезом?

Другим характерным примером, демонстирующим символизм австрийского умения показать себя, была, разумеется, уже упомянутая дискуссия об изменении австрийского государственного герба. Государственный герб является символом per se, [17] а потому его обсуждение должно было вылиться в настоящую вакханалию символических значений. Пик дискуссии был достигнут тогда, когда в нее включился человек, который (вполне в австрийском духе) по роду своей деятельности превратился в символ. Речь идет об австрийском президенте Вальдхайме, который заявил, что и ему удаление серпа и молота из лап геральдического орла представляется «уместным», потому что «данные символы вследствие их связи с символами коммунистическими народ понимает теперь неправильно».

17

Сам по себе (лат.).