Страна Гонгури

– Заранее приказ был – только вперед. Чтобы, если командиров всех убьют, все знали – вперед, и никак не иначе.

– Танки наши горели – а экипажи не выскакивали, стреляли. Чтобы – еще хоть один выстрел по врагу. И сами уже спастись не успевали – боезапас взрывался.

Штурм продолжался день, ночь, и еще день – пока враг не бежал. Отступил, разорвав фронт надвое – на востоке, все дальше откатываясь в степи, за Каменный Пояс, его воинство быстро превратилось в скопище разномастных банд, а на юге белопогонники бежали до самого Зурбагана. Это была победа, полная и окончательная; дальше врагу оставалось лишь то, что в ультиматумах именуется "бессмысленное сопротивление".

– А все ж на Шадре тяжелее было – заметил перевязанный, свернув наконец самокрутку – у Июль-Корани мы все-таки уже наступали, а там – неясно еще было, кто кого.

– Это кому ж неясно? – сразу подскочил матрос – ты что, сомневался, что коммунизм победит?

– Я на плацдарме был – сказал перевязанный – на том самом, за рекой. Такого пекла – за все шесть лет не видел: утром переправляют свежий полк нам в помощь, три тысячи штыков – к вечеру и на роту из него живых нет! "Градом" накроет – кто под залп попадет, ни тел не находят, ни самих окопов: лишь земля как сквозь сито сеяная, и в ней то подметки клочок, то осколок затвора! В дивизии Крючкова я был – в бою том самом, где он погиб..

– Помним Кузьму нашего – вставил кто-то – боевой был комдив! Просто воевал, и понятно – где враг? Вперед, и за мной! И в самом деле – в Шадре утоп, пораненый, как нам рассказывали?

– Не видел: врать не буду – ответил перевязанный – может, и в самом деле, утоп. Хотя говорили, сам слышал, что Кузьма наш все ж доплыл, но от ран уже на нашей стороне помер. А другие – что в бою его убило, еще до того. От всей дивизии после того боя едва батальон остался – а я даже не ранен был! Будто бог меня берег – и вот сегодня, в пустячном деле пулю поймал! Ничего – недолго уже до конца: как-нибудь доживу.

– Перекрестись – сказал второй боец – я, когда последний раз ранен был, выздоравливающим в команде при чрезвычайке состоял, до того как снова на фронт…

– В которой? – с интересом спросил матрос – давил я безжалостно контру, поскольку она, проклятая, сама подыхать не хотела, и даже временами наступала, искоренял я ее в двух ревтрибуналах, двух особых отделах и шести чрезвычайных комиссиях. И в той самой, по борьбе с контрреволюцией, еще – по борьбе с голодом, с сыпным тифом, с неграмотностью, с бесквартирностью, с бюрократизмом. Пальцев на руке уже не хватает, а сколько вражин в расход я лично вывел – и вовсе не счесть. Потому, как по науке арифметике трудового народа больше, чем паразитов – то если каждый убьет хоть одного врага, коммунизм уже и настанет! Дело нужное – а ты в которой был?

– А бог ее знает – ответил боец – все они одинаково виноватым билеты в один конец дают. Было это, когда декрет о ценностях церковных вышел. Приходим мы в лавру, длиннорясых всех в подвал согнали, а старший наш – к их главному, архиерею или патриарху, у входа двоих на часах поставил: меня и еще одного. Двери толстые, слов не разобрать, лишь голоса. Понять можно, что наш будто того уговаривает о чем-то, то грозит, то по-хорошему просит – а тот отвечает тихо, но упрямо. Долго так прошло – старший нас зовет. Мы входим, хотим уже того вести, и тут наш старший говорит – может еще подумаете, ваше святейшество? А тот – твердо так: не могу согласиться на богопротивное дело, потому как с богом там встречусь – и что ему скажу? Ну, отправили мы его к богу – как всех. Но сколько раз я видел, как за минуту до того даже мужики здоровые хуже баб воют, а тех поставили мы у стенки прямо там во дворе, так они на нас смотрели, будто сейчас не им умирать, а нам. Кому лучше знать – может, и впрямь там есть кто-то? Ведь верят же отчего-то – уж сколько лет!

Солнце заходило – небо горело желтым, оранжевым, багровым; на востоке же оно стало уже темно-синим, цвета густых чернил. Ветер стих, от нагретой за день земли исходило тепло; пахло лугом, сеном, травой. Горел костер, и в небе как искры загорались звездочки – одна, другая, третья.

– Нет бога! – заявил матрос – все лишь выдумки поповские, чтобы легче народ грабить. А на небе там никакой не рай – такие же солнца, как наше, только далеко. И живут возле них такие же люди, как мы. Верно, товарищ комиссар?

– Верно – сказал Итин – как есть другие континенты за океаном, так есть и другие планеты у далеких звезд. И живут там люди – может, кожа у них зеленая, или рост вполовину нашего – так ведь и в Африке народ на нас непохожий, а уж возле другой звезды… И правильно написал Гонгури – как у себя мы обустроимся, туда полетим, справедливость нашу нести. Может, помочь кому надо, своих эксплуататоров скинуть.

– Поможем – подтвердил матрос – пусть партия только укажет. Как у себя последних паразитов выведем, к звездам полетим, может быть и подсобить кому надо.

– Страсть как взглянуть на будущее то хочется – сказал кто-то из бойцов – так ли будет, как у Гонгури написано. Корабли летающие, города под стеклянными куполами. Выйдешь, глянешь – а небо цвета другого, и солнц на нем не одно, а три!

– Деревня! – насмешливо сказал матрос – куда выйдешь: ведь купол над городом оттого, что воздуха нет! Или – ядовитый он. Не сможешь ты там – под открытым небом.

– Зачем тогда туда лететь? – спросил боец – зачем город строить, ведь это ж сколько труда? Если все равно там – жить нельзя?

– А если там минерал ценный есть? – ответил матрос – как на Каре. Сам я там не был, но кто каторгу ту прошел, говорят: там даже крысы и вороны не живут. А люди – копают, в землю зарывшись, потому что рудники богатейшие; говорят, тот самый Гонгури их открыл, еще прежде чем в революцию пойти..

– Ад ледяной – сказал вдруг тихо Итин – вот, попы ад изображают: пекло, огонь, черти с вилами. Или же – холод. Лед, камни – и серое небо. Всегда серое – солнца не видно. Жизни – никакой нет. Лишь сто верст по реке, к югу – тайга. А мы бежали оттуда, вдевятером. Дошли – трое.

Все помолчали немного. Матрос сплюнул в костер, и продолжил:

– Таков-то был – зверский царизм. Ничего – это раньше нас туда гнали. Теперь мы – всякий контрреволюционный элемент.

– Нет уже там элемента, весь вымер – заметил кто-то – буржуи, к труду непривычные, и интеллегенты слабосильные, что с них взять. Друг мой в охране там был, рассказывал. Слухи ходят, трудармию туда пошлют, одну из новосформированных. Вот радость кому-то будет – войне конец, а вместо дома тебя на заполярные шахты! Или все ж брешут? Понятно, металл республике нужен – так ведь можно еще контры наловить?

– Не в том дело! – твердо заявил Итин – все построим: города, заводы, корабли. Но не это главное – а то, чтобы люди все изменились. Чтобы каждый себя спросил: ты сейчас делом своим, словом и даже мечтой помогаешь приблизить, или наоборот? Чтобы каждый сперва за общее дело – и лишь после за себя. Впервые сейчас мы историей командуем, как машинист паровозом: куда мы захотим, туда она и двинется.
– Паровоз без рельс не пойдет – заметил перевязанный боец – ему тоже путь надобен.

Солнце наконец ушло за горизонт – хотя закат еще горел багровым. Ветер совершенно стих, было тепло. Звенела река. А в небесной вышине одна за другой проступали звезды – крест Лебедя, клубок Стожар, ковш Кассиопеи, змея Дракона, линия Орла и лоскут Лиры – похожие на искры костра, взлетающие к небу. Сидя у этого костра на голой земле, среди верных товарищей, Гелий слушал их разговор и думал, как прекрасна жизнь в переломные эпохи истории – когда каждый день проходит не просто так, а приближая к великой цели – и как хорошо при этом быть молодым, знать, что лучшее – впереди, и верить в самую передовую идею, освещающую путь негаснущей красной звездой – быть воедино со всеми при самом передовом и великом свершении в истории человечества.