Страна Изобилия
Шрифт:
Когда они подошли поближе, она увидела, что купол на самом деле состоит из тысяч треугольников, образующих сложный узор. Это вообще не было похоже на здание — оно казалось твердым, но хрупким, словно полая раковина морского животного; такие, истонченные приливами, попадаются на пляже. Вступая под своды здания, все поднимали глаза и удивленно перешептывались. Оно оказалось одним огромным помещением, без потолка, лишь все та же твердо-хрупкая оболочка, которая, как видно было изнутри, состояла из повторяющихся узоров — шестиконечных звезд или цветов. Получилось нечто среднее между организмом и механизмом. Это ее немного озадачило: зачем американцы выбрали такую штуку в качестве главного элемента своей выставки? Это по- своему впечатляло, но видно было, что постройка едва касается земли и долго не простоит. Вид у нее был до странности несерьезный.
— М-м-м, — промычал Федор.
— …спроектирован знаменитым американским архитектором Бакминстером Фуллером, — рассказывала одна из девушек.
В противоположном конце зала ту же речь произносили перед другими слушателями, плотно окружившими экскурсовода, — народу прибывало
На всех семи экранах сияло ночное небо. Она не сразу поняла, что созвездия на них отличаются друг от друга: вместо того чтобы показывать одно и то же изображение семь раз, экраны показывали семь различных изображений. Из громкоговорителей потекла тихая оркестровая музыка, чье легкое кружение напоминало мелодию к фильму, однако показывали не кино, а стоп-кадры, которые двигались, меняясь лишь целиком, иногда все одновременно, а порой и в непредсказуемом независимом ритме: по два, по три, по четыре. Звезды погасли. Загорелись другие огни — это помигивали аэрофотоснимки больших городов ночью. Потом появились семь рассветов, и на каждом из семи экранов из тьмы возник утренний безлюдный пейзаж. Горы, пустыни, поросшие лесом холмы, засеянные поля. Фотографии были удивительно отчетливые, глянцевые. Все на них имело резкие контуры, а цвета были пропитаны глубиной: озера отражали густую бирюзу небес, землю со всеми оттенками коричневого, граничащего с красным, особым, прямо-таки съедобным красным — от шоколадного до кровавого оттенка. Темп замедлился. Появился сперва один сельский дом, выглядевший в свете раннего утра зажиточным; потом еще один, и еще, экран за экраном, и улицы с высоты птичьего полета, щелк, щелк, щелк, снятые как раз с такого расстояния, что виден был их узор, повторяющийся снова и снова, в форме сеток, кривых и спиралей, словно раковины улиток. Пороги домов и крашеные двери — радуга цветов, сияющих, будто лакированных. Крыльца с бутылками молока, с оставленными на них газетами. Двери, открытые нараспашку! Оттуда выходили мужчины в шляпах, мужчины в комбинезонах, мужчины, целующие своих жен, мужчины, отирающие рты и протягивающие женам кофейные чашки, и дети, дети с коробками вроде миниатюрных чемоданчиков в руках. У мальчиков волосы были подстрижены коротко, словно у солдат или заключенных. Дети отправлялись в школу в квадратных желтых автобусах, а люди ехали на работу — посыпались изображения поездов и машин. Внезапно некоторые из них двинулись; семь блестящих машин, растянувшихся в длину, низких, неожиданно полетели по шоссе, от скорости превратившись в мазки того же густого красно-коричневого. И все равно на них нельзя было смотреть так, как смотришь фильм в кино. Приходилось окидывать взглядом семь экранов, а не один, а там всегда происходило больше, чем удавалось ухватить, — тут помогало боковое зрение. Еще дороги, еще мосты, еще туннели. Еще шоссейные развязки: вид сверху, гигантские, перекрученные, словно бетонные узлы, усеянные безумным количеством автомобилей. Что-то одно было бы замечательно; так много — это уже бомбардировка. Еще, еще, еще.
Американский день шел своим чередом. Мужчины работали, в конторах и на заводах. Дети учились. Женщины, за исключением тех, что учили детей в школах, занимались хозяйством, натирали мебель и пылесосили огромные комнаты, где царил порядок, как в кино. Камера любовно ласкала каждую поверхность. Серый металл шкафа с документами вызывал у нее такой же энтузиазм, как и лица. Все сияло, как будто только что отчеканенное. Она все ждала, что на экранах скоро появятся какие-нибудь достижения техники или искусства, которыми американцы особенно гордятся; и действительно, там попадались кадры с какими-то промышленными объектами, при виде которых зрители в помещении под куполом оживлялись, прищуривались, чтобы получше их разглядеть, но показывали их совсем недолго. Прежде ей, по сути, никогда не приходилось думать об американцах. Они в истории играли роль злодеев. Казалось бы, они должны были ухватиться за эту возможность рассказать собственную историю, историю наоборот, в которой они были бы героями. Вместо того они, кажется, решили обойтись без истории — просто показать неустанное всеобщее сияние, свечение, идущее от каждого предмета. Вот наступил вечер, семьи уселись ужинать перед пластиковыми занавесками с изображением веселых животных из мультфильмов. Дети шутили, а отцы разделывали запеченную говядину, светящуюся красно-коричневым, красно-коричневым, красно-коричневым. Ей стало… как-то не по себе. Она попыталась думать о знакомом, приятном собственном будущем, однако картина аккуратной, удобной жизни, которую они планировали с Володей, которая до сих пор была так близко, только руку протяни, словно куда-то делась. Ее каким- то образом вытеснили эти живые картины. Она поспешно принялась шарить по закоулкам памяти, ожидая, что та найдется, отодвинутая в сторону под напором этих американских штучек и все-таки по-прежнему нетронутая, все такая же целостная, такая же успокаивающая. Она все шарила и шарила, но знакомой картины нигде не было. Она не могла отыскать ее, не могла воссоздать в своем воображении как нечто единое, твердое. Картина пропала, словно ее начисто сдуло потоком образов. А она была нужна Галине. Во время поисков ее охватило незнакомое
ощущение. В груди у нее словно надувался пузырь, он все рос, поднимался, рвался наружу. Если это произойдет, она — это точно — забьется или закричит в голос.На семи экранах, в спокойных черно-белых тонах, заканчивался на семь разных ладов день. Любовники обнимались, маленькая девочка целовала спящего отца, младенец затихал, устроившись в кроватке, супруги тянулись к выключателям, чтобы погасить одинаковые лампы, привинченные к изголовью кровати. Все экраны потухли. Затем на том, что в центре, снова зажглось одно, последнее изображение: синие цветы в кувшине. Люди в толпе под куполом, узнав цветы, зашептали их название: “Незабудки…”
— Эй. Эй! Эй!
Федор тряс ее за плечо, а она все смотрела неотрывно вверх, на экраны, разинув рот. Пора было приниматься за дело: новые гиды, на этот раз мужчины, рассредотачиваясь по залу, уже собирали группы, готовились продолжать экскурсию. Она с усилием сглотнула, задвинула пузырь паники обратно, вниз, туда, откуда он появился. Такого она не позволит. Она человек разумный.
— Здравствуйте, здравствуйте, — произнес их новый гид и отработанным жестом обеих рук обозначил группу человек из пятнадцати как свою. — Еще раз приветствую вас на Американской национальной выставке. Не угодно ли вам пройти за мной? Меня зовут Роджер Тейлор, я изучаю русский язык в Университете Говарда в Вирджинии, совсем недалеко от Вашингтона. Если я допущу какие-либо ошибки, говоря на вашем прекрасном языке, прошу вас, тут же поправьте меня. У меня наверняка есть акцент. Так вот, тема нашей выставки — ¦ “Американский образ жизни”…
Она пыталась поймать взгляд Федора, но он уже повернулся и потащился за остальными членами группы к выходу, оставив ее в одиночку переваривать тот важный факт, что Роджер Тейлор неожиданно оказался негром. Рука, которую он держал над головой, словно парус или плавник акулы, была — нет, не черная, подумала она — скорее золотистая, цвета карамели. Данные им вопросы для дебатов были составлены без учета этого обстоятельства. А ведь комитет комсомола, сердито подумала она, уже почти два месяца посылал на эту выставку активистов. Неужели они не знали, что среди гидов попадаются негры? Надо было так и сказать. Она поспешила вслед за остальными.
Группа шла по лужайке к основному павильону — длинному, изогнутому дугой зданию, сплошь из стекла: было видно все насквозь, даже металлические ступени лестниц, соединявших цветные блоки, словно парящие там и сям в воздухе.
— … настоящий, со всеми услугами, салон красоты, — говорил Роджер Тейлор, — куда мы приглашаем вас, дамы, опробовать одну из наших процедур для лица, изобретенную Хеленой Рубинштейн, и узнать, какая косметика сейчас в моде в США. Еще у нас есть телевизионная студия, где полностью представлены достижения цветного телевидения; вас ожидает демонстрация расфасованных продуктов питания и полуфабрикатов; а еще…
— Что это, — перебила она, поразившись, до чего сурово и громко прозвучал ее голос, — что это, выставка достижений сильной державы или отдел универсального магазина?
Роджер Тейлор взглянул на нее без удивления, словно желая сказать: ага, вот кто мне, значит, на этот раз достался в оппоненты. А приятель ваш где же? Остальные члены группы тоже обратили на нее внимание. Она почувствовала, как они все слегка напряглись — так напрягаются в присутствии начальства или человека, имеющего хоть самое отдаленное отношение к начальству. Ей и самой случалось так поступать, слегка отстраняться, при этом не шевелясь, однако быть причиной этого никогда прежде не доводилось.
— Что ж, — сказал он, — я искренне надеюсь, что наши экспонаты вас не разочаруют. Но, как я уже говорил, тема выставки — жизнь современной Америки, поэтому и экспонаты подобраны так, чтобы рассказать вам про обычных американцев, про то, как мы работаем, как одеваемся, какие у нас развлечения. То, что вам предстоит сегодня увидеть, — вещи, которые выбраны в силу своей типичности, а не исключительности. Возьмем, к примеру, этот стенд…
Они уже успели войти в павильон и поднимались по одному из лестничных пролетов. Цветные блоки оказались панелями тонкой, прозрачной пластмассы, обрамленными тонкими стержнями, так что получились кубические витрины. Внутри сияли алюминиевые кастрюли и горки пластмассовых столовых приборов. Там были синие пластмассовые мисочки — на три-четыре яйца; были светлые рифленые тарелочки — казалось, на их пластмассовой поверхности отпечатался кусок клетчатой ткани; были расставленные по несколько штук стаканчики с ручками, по размеру подходившими для детских пальцев, и гладкими краями. В цветных отблесках панелей они словно светились изнутри, переливаясь каждый своим цветом. Они были подсвечены снизу и походили на кубки дешевого изумруда, дешевого рубина, дешевого сапфира. Все в них говорило о простоте и удобстве. Когда-то в художественном музее она видела яйца Фаберже: они словно вмещали в себя целый мир — крохотный мир царей и цариц, мир, усеянный драгоценностями, в котором драгоценностям было самое место. Эти стаканчики тоже вызывали в воображении целый мир — мир, избавленный от трения, в котором поверхности легко мылись, сушилки для посуды не трещали и не гнулись, краска не пузырилась от минеральных солей. Экскурсанты из группы Роджера Тейлора стояли на металлической лестничной площадке, вперившись в парящие перед ними, залитые светом гнездышки. До стаканчиков было не дотянуться — и хорошо, а то ей захотелось протянуть палец и погладить их.
— Все эти предметы кухонной утвари, которые вы здесь видите, вполне по карману средней американской семье, — продолжал он. — Таков основной принцип выставки. Чтобы купить все это, не надо быть богатым.
— А для миллионеров тут у вас, значит, ничего нету? — спросил пожилой рабочий. — А как же унитазы в брильянтах, тарелки золотые?
— Боюсь, что нет, — сказал Роджер Тейлор.
Старик вздохнул, в шутку изображая разочарование.
— А это для чего? — спросила женщина лет сорока с лишним.