Страна клыков и когтей

Первый утренний прогон в тот день — ролик Остина Тротты (по мнению бывшего продюсера — одного из самых одаренных людей, когда-либо работавших в американском телевещании и корифея в искусстве теленовостей). Звезда Тротты на подъеме, особенно после того, как вышел в эфир широко расхваленный, сразу объявленный классикой сюжет о заключенном камеры смертников из Техаса, хорошо известном уйгурском фолк-музыканте, обвиненном китайским правительством в терроризме и осужденном в США за убийство двух человек при провалившемся ограблении банка. Локайера сменил новый продюсер. На смену Эвангелине Харкер пришел новый ассистент. Неприятные события тускнеют в прошлом. Спина Тротты пошла на поправку.

В просмотровом зале Бобу Роджерсу выдают экземпляр сценария, который он успевает прочесть до половины прежде, чем гаснет свет. Сюжет посвящен убитой стриптизерше-евангеличке. Остин Тротта кипит от злости и, когда загорается свет и Роджерс предлагает мелкое изменение, взрывается:

— Дьявол тебя раздери! Мать твою так, Боб! Ты даже на экран не смотрел!

Это давно заведенная мелодрама. Я сам был такому свидетелем пару лет назад. Роджерс из принципа хорохорится. Тротта пережидает, пока будут проговорены обычные фразы. Но в душе он вне себя от радости. На сей раз он преуспел. Сюжет выйдет в эфир. Рейтинг у него будет огромный. Возмущение Тротты стихает, и Роджерс объявляет хорошую новость:

— Должен тебе сказать. Никогда бы не подумал, что эта хренотень годна для эфира, но вы ребята отлично поработали. Кто бы мог подумать? Иисус любит стриптизерш?

Все вздыхают с облегчением. За ленчем в ближайшем ресторанчике Тротта лакомится лимандой под винным соусом и с удовольствием травит байки о том, как выжил в «крестовом походе по котлам Египетским», как он окрестил свой сюжет о евангеличке. Остальные прогоны проходят с переменным (и далеко не столь блестящим) успехом.

Несмотря на непогоду, в «универсальной» запланированы интервью с паникером из департамента здравоохранения, тремя больными раком, подавшими иск на сеть больниц, и юристом. Съемочные группы разбирают и собирают реквизит, передвигают софиты, наблюдают за лицами, отмеряют паузы. Тонус в помещении растет соответственно. По коридорам снуют ассистенты по производству с пленками, которые циркулируют по этажу как кровь. Монтажеры жмут на кнопки, подчищают, режут, монтируют, из темных закоулков жутковатым шумом взмывает какофония обрезков аудио: писк, хрипы, шипение и чавканье, возникающее, когда машина рвет на части человеческий голос, когда голоса в беседе с глазу на глаз превращаются в череду увечных мгновений, которые можно исказить, запечь, полить соусом, пока напряжение не достигнет пика, а смысл зажарится. Фальсификацией смысла тут никто не занимается, нет, главное — суметь сфальсифицировать сами мгновения, чтобы утомительность общения Homo sapiens стерлась до равномерного массажа и натянулась, как живот атлета. Дело в плавной элегантности, о чем большинство фанатов «Часа» даже не подозревают. «А…», «э…», «таквоты» исчезают, и мы становимся теми, кем хотим быть. Мы избавляемся от неловкости и обретаем красноречие. Мы стираем свое обезьянье прошлое.

Но снег все падает, и те, кому ехать домой в Нью-Джерси, Коннектикут и Уэстчестер, поглядывают в небо. Дома их ждут притихшие семьи. Будь то продюсер или монтажер, корреспондент или ассистент — всем хочется отсюда убраться. Ленч подошел к концу, но осталось еще два прогона и одно интервью, а три ящика из Румынии еще ждут в здании через улицу. В метель людям всегда немного не по себе, но сегодня в воздухе витает ощутимая тревога. Один монтажер, тот самый Ремшнейдер, начал твердить соседям, что грядет что-то дурное. Это не шутка, настаивает он, воспоминая собственные кошмары. Джулия Барнс слышит его слова и решает убраться из офиса до того, как с ним случится нервный срыв или припадок. До нее уже дошли слухи, что четыре монтажера пали жертвой иссушающей болезни. Она как раз нажимает кнопку первого этажа в лифте, когда случается первый из двух полномасштабных сбоев электричества в городе. Закоротило радиорелейную станцию в Канаде, ток перегрузил сеть, свет в Нью-Йорк-сити погас, компьютеры на двадцатом этаже замерли, и по всем коридорам пронесся холодок страха, будто наконец прибыл долгожданный гость.

Книга VII ПОСЫЛКА

32

Э., ух ты! Жуть какая! Прямо посреди разговора у меня жесткий диск накрылся, или мне так показалось. Потом я услышал топот ног и сообразил, что свет погас. Тишина была напряженная. От нее все вернулось, если понимаешь, о чем я… ну, тот кошмарный сентябрьский день. Я был тогда в панике, а ты скользила от двери к двери, отрывая знакомых и незнакомых людей от телефонных звонков, компьютерных экранов и видеомониторов. Ты раздавала приказы. Ты гнала всех к лестницам. Ты вытащила Иэна из здания, ты вытащила Джулию, ты вытащила меня. Ты повела нас к пожарным выходам. Впечатляет. Лишь когда мы выбрались на улицу, ты словно поняла суть происходящего. Лишь тогда ты закрыла лицо руками, но тогда уже надо было бежать бегом. Помнишь? А теперь нет ни тебя, ни Иэна, и когда погас свет, на меня опять нахлынул ужас. Будто я перенесся назад во времени. Но, хвала Хоуксу и его фильмам, это был лишь сбой электричества. Очень скоро в коридорах стало холодно. Администрация здания вообще предпочитает топить по минимуму, чтобы сэкономить, но сейчас температура просто рухнула. За окнами валил, скрывая Гудзон, снег. Свет погас везде, и твой голос, твои слова тоже исчезли.

— Пошли, Стимсон.

Кто-то меня заметил. Я еще посмотрел в экран. Пусть уходят, подумал я. Пусть растворятся призраками во всеобщем хаосе.

Не хочу тебя оставлять. Ты только что прислала последние указания относительно своих материалов. Перед тем как убежать (прости мою слабость), я поднял трубку (телефоны еще работали) и позвонил в службу доставки узнать, когда конкретно будет посылка. Я знал, что должен приготовить для тебя ответ. Правду сказать, учитывая твою новую веру в меня, я чуток боялся тебя подвести. Но делать было нечего, я ушел.

Так или иначе, итог этого престранного послания таков. От ужаса у меня немного прояснилось в голове, и возникло несколько вопросов относительно посылки. На самом деле их уйма, и я ума не приложу, почему не задал их раньше. Поэтому дай знать, что с тобой все в порядке, что ты никуда не пропала, и мы сможем поговорить.

Твой Стим-улякр

Стимсон, мне очень жаль, что тебя напугал сбой электросети. Тот кошмарный день не отпускает всех нас. Он нас преследует, движет нами. Не стесняйся в этом признаться. Лично я полагаю, что мы не отдаем ему должного, слишком мало прислушиваемся к умершим. Думаю, у нас развился иммунитет к их неимоверной власти. Со временем, надеюсь, я смогу наделить тебя смелостью смотреть в темноту, смогу нашептать тебе на ухо слова утешения и усмирить твои ночные страхи. Конечно, ты замечательно потрудился, и мы все обсудили. Как и я, ты полон предвкушения, но подожди еще несколько часов — ради меня — и тогда все уладится, и я отвечу на все твои вопросы. Но должна быть с тобой честна. По этому, как и по прошлым твоим посланиям, у меня возникло ощущение, что мы не совсем понимаем друг друга. Ты дал мне серьезные обещания, а я, как ты, наверное, помнишь, из тех женщин, кто ожидает их исполнения, особенно сейчас. Я отвечу на твои вопросы, но они не должны препятствовать тебе исполнить свой долг. Теперь между нами все ясно?

Э.

Э., пойми меня. Я один на один со своими вопросами. Все остальные считают, что ты умерла. Все остальные списали тебя, как Иэна. Для них жизнь продолжается. Волны над тобой сомкнулись. Почему я стал исключением? Чем заслужил подобную привилегию? Так ли уж тебе надо работать под столь глубоким прикрытием? Неужели сюжет стоит подобных жертв? Я задаюсь этими вопросами, ведь мне хватает твоей убежденности. Да, она меня заразила, и все-таки меня гложут сомнения. С тех пор как ты уехала, многое изменилось. Тут всегда была обстановка, как из фильма ужасов, лавкрафтовский праздник чудовищ, но сейчас с каждым днем становится хуже. Например, те монтажеры, о которых я тебе писал, так и не поправились, и никто, ни один врач не может поставить им диагноз. Слышала что-либо тревожнее? Особенно худо с Ремшнейдером: он приходит и пялится на меня по несколько минут кряду, и мне чудится, я слышу его голос у себя в голове, и, готов поклясться, Э., он знает, он только и ждет, когда я произнесу эти слова вслух. Глаза Ремшнейдера смотрят из провалившихся глазниц, ну, правда, он словно под Белла Лугоси косит, а потом вдруг ни с того ни с сего начинает бормотать про зверства, про Треблинку, Лубянку, остров Робен, Вундед-Ни, Бэд-Экс, Мекку, Медину, Масаду — нет, не целые фразы, а только какие-то обрывки и названия мест. Ну, почти как Джонни Кэш, помнишь песню, в которой он выпевает названия городов. «Я был в Рено, в Чикаго»… Как там она называется? Ах да, «Я везде побывал». А еще страшнее потому, что, невероятно, но, когда Ремшнейдер бормочет, я словно бы знаю, что он сейчас скажет, словно в голове у меня те же мысли, которые только и ждут, чтобы их выразили, но они еще недостаточно созрели, чтобы сорваться с моего собственного языка. Вчера, например, ни с того ни с сего мне в голову пришла фраза, нагромождение слогов, что-то вроде «О-рад-урс-сюр-гланды». Возможно, бессмыслица, но мне показалось иначе. Я поднял глаза и едва не подпрыгнул на месте. В тени у шкафа стоит Ремшнейдер, длинная борода всклокочена, глаза горят, губы растрескались, и с них срываются те же слоги: «О-рад-урс-сюр-гланды». Он как зомби. Когда он зашаркал прочь, я попытался запустить эти слова в гугле транслитом. Поисковая машина надо мной снисходительно поиздевалась, предложив сеть закусочных «Радостные гланды». Позднее я догадался: это Орадур-сюр-Глан, название французской деревни, которую во Вторую мировую немцы сожгли целиком в ходе карательных операций. Еще одно зверство.

Есть и еще одно весьма прискорбное и тревожное обстоятельство, хотя тебе не стоит из-за этого беспокоиться. Когда вчера дали свет и мы вернулись на свои места, нас всех ждал шок. Одного монтажера средних лет, Клита Варни, который был здоров как бык и не думал заболевать, нашли мертвым в его кабинете — кошмар! Он вскрыл себе вены, но так и остался в кресле. Когда Джулия Барнс его обнаружила, он сидел лицом к экрану компьютера. Я мельком заглянул в его монтажную перед приходом полиции. Кто-то развернул кресло. Глаза у Варни были широко открыты, все кругом залито кровью. Я подумал про Ремшнейдера. Кабинка Ремшнейдера чуть дальше по коридору от Варни. Но его дверь была заперта.

Надеюсь, у тебя не осталось сомнений. Я твой. Ты дала мне цель. Знаешь, а ведь я потерял интерес к кинофильмам. Теперь я думаю только о тебе. Наш проект стал единственным фильмом, а я — его единственным зрителем, который ждет в темноте кинозала, когда засияет экран. Да, между нами все ясно.

Твой храбрый солдатик, Стим-улякр

Стимсон, я немного беспокоюсь, что кто-то, не знающий о моем задании, читает нашу переписку. Ты абсолютно уверен, что она защищена?

Э.

Э., на свете нет ничего абсолютного, но я хорошо замел наши следы. Твои письма идут на мой домашний почтовый ящик, а оттуда пересылаются мне, так что выглядит, будто я переписываюсь сам с собой. Если кто-то спросит (хотя никому не придет в голову), я скажу, что посылаю домой документы и скачиваю видео для рабочих целей. Прозвучит вполне буднично.

Стимсон, c'est parfait [8] . Еще пару одолжений перед встречей? Во-первых, расскажи, пожалуйста, где складировали мои материалы. Мне будет спокойнее на душе, если я буду знать, что ящики в безопасном месте.

Э., я и сам собирался тебе сказать. Твои «материалы» я переправил из здания через улицу без особой шумихи, как ты и хотела. Возможно, отправлять их на имя Остина Тротты, было не самой удачной идеей, поскольку привлекло к ним внимание, но что сделано, то сделано, и мне удалось провернуть все без ведома Остина, он понятия не имеет, что получил три ящика. У Миггисона зародились какие-то подозрения, но кому до него дело? Он пустышка. Не хочу быть нескромным, но я настоящий ловкач. Утром в день сбоя я подслушал, как Клод Миггисон жалуется Бобу Роджерсу на чертов звонок из службы доставки, имеющий какое-то отношение к Остину Тротте, и сразу сообразил, о чем речь, поэтому поскорей вмешался, пока Миггисон не успел связаться с Остином и все испортить. Можешь себе представить трусливое облегчение у него на лице? Я всегда говорил, что Миггисон — пистолет с глушителем, который вечно лежит у хозяина в кармане, и по возможности его лучше не извлекать. Я сказал, что знаю о посылке и сам с ней разберусь. Как же он был благодарен!

На следующий день я позвонил в доставку и наорал, словно я большая шишка. Испугавшись, сотрудники заверили, что все в порядке, что посылки довольно большие, и они только хотят знать, когда и куда их следует перенести. Предлагали даже отвезти их Остину домой, но, слава Богу, от этого я увернулся. Я сыграл на их ужасе перед размерами ящиков и ясно дал понять, что они слишком большие, чтобы втаскивать их на двадцатый этаж в рабочее время. Не смейся, но я предложил поднять ящики поздно ночью — под моим наблюдением, — чтобы не нарушить деликатный ритм офиса, и в доставке купились. Ящики не влезли бы в обычный пассажирский лифт, поэтому около полуночи три кряжистых парня из вещательного центра подняли их к нам на грузовом. Я даже пожалел парней. От напряжения и нервов глаза у них на лоб повылазили. Грузчики были перепуганы. Один клялся и божился, что в ящиках что-то шевелится. Он спросил, не коллекционирует ли Остин птиц или других существ, а я постарался отвести его подозрения, указав, что на самом деле ящики принадлежат не Тротте, а являются реквизитом программы, закупленным для сюжета о деятельности некоего европейского правительства в Африке; дескать, деятельность эта секретна, а потому содержимое ящиков известно лишь немногим. Эти ребята не нейрохирурги, чтобы убедить их, многого не потребовалось, и вообще им хотелось как можно скорее убраться отсюда. Оказывается, низшие чины питают суеверный страх перед нашим этажом. Грузчики составили ящики в единственном местечке, где их никто не заметит, в мертвой зоне между продюсерскими и монтажными, в темном коридорчике, где всегда полумрак. Знаешь, о чем я? О Лапательном проулке, как окрестили его старики. Там и стоят твои ящики. Коридор широкий, поэтому проход они не загораживают, да там все равно мало кто ходит, потому что проще пройти напрямую через монтажные, а больше тут ничего нет. Думаю, Лапательным проулком его назвали потому, что в старые вольготные времена корреспонденты в этом дальнем и темном коридорчике подкарауливали ассистенток, но из-за принятых с тех пор законов такая традиция отошла в прошлое, и нам никто не помешает. Твои «материалы» в безопасности. А теперь, как твой стопроцентно надежный и преданный адъютант, как раб, обращающийся к своей госпоже, могу я спросить, что в них? Честно говоря, после того, как грузчики сбежали, я приложил ухо к одному ящику и утверждать не рискну, но мне показалось, я что-то услышал, будто кто-то скребется или глодает кость. Неужели в посылку забрались крысы?

8

великолепно (фр.).

Стимсон, пора встретиться. Я уже в городе. Больше никаких писем по электронке. Как тебе это?

Э., прыгаю от радости!

Стимсон, одна последняя просьба, самая трудная и болезненная из всех. После нее мы наконец сможем приступить к настоящей работе над нашим проектом, но этот последний пункт необходимо выполнить обязательно.

Э., назови.

Стимсон, пригласи моего нареченного прийти на двадцатый этаж.

Э., ты про своего жениха Роберта?

Стимсон, да.

Э., можно спросить, зачем?

Стимсон, я должна увидеться с Робертом. Мне очень жаль, если это причинит тебе боль. Я никогда не скрывала того факта, что наши отношения будут сугубо рабочими. Но если ты приведешь его ко мне, исход, возможно, приятно тебя удивит.

Э., при всем моем уважении, но не могла бы ты заняться этим сама? Прости, что так говорю, но заставлять меня звонить твоему мужчине, как раз и есть нарушение «рабочих» отношений.