Страна отношений. Записки неугомонного

– Чё он там пишет по ночам?

И потребовал:

– Если про меня не напишет, издавать не позволим!

Пришлось писать…

Однако современное лицемерие тоже не ведает границ. Сравнительно недавно я бродил по Новодевичьему кладбищу и в ужас пришёл от заброшенности могилы жены Жукова, Галины Александровны. Именно ее ранняя смерть потрясла маршала и вскоре свела в могилу. Если суровый полководец кого-то любил глубоко и нежно, так это была именно эта молодая женщина, разделившая с ним самые горькие годы жизни, близкий ему и бесконечно родной человек.

В бездонной лужковской казне не нашлось денег, чтобы поправить расколовшийся камень, выкорчевать разросшийся кустарник, в колючих дебрях которого потонул еле различимый, почерневший от забвения бюст. Родственникам, судя по всему, происходящее тоже глубоко безразлично. Горько все это видеть, господа!

Ничто так не определяет реальное состояние наших душ, как подобные картины. Возводим громоподобных исполинов, одеваем в золото и мрамор величественные храмы, оглушительно трубим в медь на парадах, а вот по конкретному случаю сердце равнодушно молчит. Уже и не помним, да и не знаем, что благодаря этой скромной женщине легендарный полководец сумел собраться и прожить достойно опальные годы, преодолеть тяжкие испытания, черную неблагодарность, унизительное забвение, подчеркнутую всеми телодвижениями власти ненужность. Это все они преодолевали вдвоем. Поставив жене памятник, Жуков почти сразу и умер…

Ну а если снова вернуться к Хрущёву, легко и просто победившему непобедимого маршала, сможем заметить, что успешно выполнив эту задачу, он тут же осуществил и следующую, показав «боевому маршальскому братству», что никакой ширины лампасы, ни орденская завеса до пупковой линии в случае даже видимости непослушания не спасут их от барского гнева. И былинные богатыри, водившие в бой всесокрушающие армии, не боявшиеся ни Бога, ни чёрта, в праздничные дни присмиревшей гурьбой толпились на мавзолейной трибуне, уважительными аплодисментами встречая главу государства, румяной округлостью и одеждой мешком сильно похожего на Синьора Помидора.

С энергичным сопением, размахивая полами макинтоша, он вприпрыжку преодолевал гранитные ступени, непременно разогретый первомайской рюмашкой под любимые вареники со сметаной. Был в ту пору весел, необузданно энергичен, щедр на обещания, особенно коммунизма, в котором якобы будет жить нынешнее поколение.

Поколения ликующей рекой нескончаемо текли по разукрашенной вдрызг Красной площади с портретами сияющего «Синьора Помидора» над головами. Смешно сказать сегодня, но верили! И ещё как! Хотя почему нет? Над стоящими на мавзолее, в том числе и верными маршалами, «заря коммунизма» уже взошла!

Так неугомонный «мечтатель» Никита Сергеевич Хрущёв в обстановке всеобщего идолопоклонства куролесил ещё лет восемь, всякий раз подчеркивая, что «жизнь стала лучше, жить стало веселей!». Правда, пока только в Москве, куда со всей центральной России советские труженики ездили за любительской колбасой, поскольку другой не было, а в провинции так вообще никакой. Наконец, Никита Сергеевич так увлекся, что за многообещающей трескотней и осознанием собственной исключительности утерял нюх на опасность и по законам дворцовых жанров тут же угодил в силки, хитро расставленные сговорившимися соратниками. Обвинённый на таком же Пленуме во всех смертных грехах, и прежде всего в волюнтаризме, через пару дней «верный ленинец» очутился в дальнем Подмосковье в деревне Петрово-Дальнее, тоже в состоянии глухо изолированного изгнанника, где и просидел на садовой завалинке до конца жизни. Во какие дела!

Так что картина маслом «Меньшиков в Березове» для нас просто символична, хотя и совсем не поучительна. Советские коммунисты, привычно прокричав на закрытых партсобраниях «Одобрям-с!», понятия не имели, что такое «волюнтаризм». Предполагали, конечно, что какое-то паскудство, но вряд ли догадывались о философском учении, берущем начало аж от Августина Блаженного, утверждавшего проявление воли в качестве высшего принципа человеческого бытия. Правда, в нашем Отечестве на все случаи этого самого «бытия» есть своя собственная трактовка, близкая и понятная каждому: «Ты начальник – я дурак, я начальник – ты дурак!».

Если по-серьезному, так у нас всякий начальник волюнтарист ещё тот, а уж Юрий Михайлович – краше некуда. Освоившись в кресле мэра, он скоро начал «двигать горы» по широким московским просторам и сам того не заметил, как возложил на плечи горностаевую мантию благодетеля императорского уровня. Со всех сторон побежали проворные прикоснуться к руке милостивца и хоть чуть-чуть отщипнуть для себя кусочек щедрот. «А уж как благодарны и верны будем!» – читалось в сиянии плутовских глаз.

Я хорошо помню, с каким благоговейным придыханием говорили о мэре люди его окружения или считавшие, что они в близком к нему кругу. Однажды, оказавшись в обществе столичных журналистов, я ощутил это достаточно убедительно.

Дело было в немецком городе Трире, известном как родина Маркса. Туда я попал благодаря замечательному знатоку советского кино Елене Петровне Лебедевой, на небольшой, но достаточно престижный телефестиваль с фильмом «Святая музыка полета» о Геленджикском гидроавиасалоне.

К тому времени Карл Маркс уже потерял актуальность, поэтому музей оказался закрыт, и мы, сфотографировавшись на фоне дверной ручки, решили переместиться в соседний гаштет, украшенный сияющей бородой «основоположника», с литровыми кружками пива, поднятыми над роскошной гривой.

Гаштет оказался тоже не последним местом в мировом коммунистическом движении, поскольку молодой Маркс проводил здесь большую часть дня, утомляя посетителей рассуждениями о пагубности мирового классового неравенства. Говорят, первые разговоры о бродячих «призраках» начались именно тут.

Превосходное пиво, да под жареных карасей с тушеным сельдереем, сделало свое дело, и, демонстрируя друг другу эрудицию, мы весело резвились, упражняясь в зубоскальстве по поводу молодых Карлушиных пристрастий к местным барышням, пиву, хорошей рыбке и классической немецкой философии, тогда только собираясь громить ее со всем жаром неукротимой энергии, хотя на том этапе отдавая основное внимание прелестным фройляйн и мозельскому пиву, да, может быть, иногда молодецкому мордобою.

Правда, нашу раскованную компанию портил некий молодой человек с напускной сумрачностью, старательно подчеркивающий ее капризно выдвинутой губой. Сосредоточенно разбирая на составные части большую рыбу, ни с кем не чокаясь, он при каждом усилении хохота с недобрым хмыканьем произносил что-то вроде «ну-ну…» и ещё глубже погружался в тарелку. Молодой человек (как шепнула мне на ухо Лебедева) оказался чиновником из лужковской пресс-группы, накануне получившим ощутимое повышение по службе и в данном случае осуществлявший некие властные функции, в том числе и над нами. Наконец, решив, что пора завершать весь этот бедлам, он встал, многозначительно застегнул пиджак и, потребовав тишины, сказал:

– Я предлагаю поднять тост за нашего выдающегося соотечественника, человека, данного нам судьбой, мэра нашей столицы Юрия Михайловича Лужкова!

Мы пристыженно затихли и, опрокидывая стулья, шумно поднялись, чтобы стоя выпить за Юрия Михайловича, пожелав ему здоровья и больших успехов на важном государственном посту. После этого молодой «вожак», ещё больше оттопырив губу, ни на кого не глядя, пошёл к двери:

– Распустились тут!..

«Какой удалец! – подумал я. – Ведь обязательно расскажет Юрию Михайловичу о своем рыцарском поступке, да ещё добавит, как решительно поставил на место развязавшихся журналюг. А Юрий Михайлович, может, даже головой кивнет одобрительно. Приятно-с, а главное – перспективно!..»