Страна симфония

Они добиваются лишь того, что тема скорби во второй раз звучит несколько по-иному, чуть мягче, и, постепенно затихая, уходит, словно обессилев. Из тишины возникает светлая мажорная песня, юношески чистая и простая. Сначала ее поют голоса гобоев, как будто в легкой дымке, потом голоса корнетов словно «проявляют» ее, омывают свежестью. И вот уже весь оркестр шумно и весело подхватывает мелодию. Это первое столкновение скорбной мысли с картиной беззаботной, веселой жизни улицы, которой дела нет до вашей печали. Жизнь стучится и в самые отдаленные, полные скорби уголки человеческого сердца, она полновластная хозяйка всего живого…

Опять звучат тяжелые аккорды. Но мелодия печали так и не появляется. Шум внешнего мира властно врывается в грустную обитель и заставляет обратить на себя внимание. В четком маршеобразном ритме звучит задорный мотив. Весело перекликаются инструменты оркестра. Словно распахивается перед вашим взором многозвучная картина улицы, полной веселящихся людей… Вдруг из-за поворота вливается в поток новая струя людей, новый оркестр поет певучую мелодию марша. Все это постепенно отдаляется, уходит и, наконец, исчезает с глаз.

Человек остается наедине с собой, со своими мыслями, и вновь поднимается в нем старая боль. С новой силой звучит тема печали. Но это в последний раз. Нужно сделать еще одно решительное усилие — выйти на улицу и забыться среди людей. Этого требует жизнь.

И вот человек попадает сразу в головокружительную атмосферу карнавала. Для того чтобы выразить его стихийное буйство, не придумаешь ничего лучшего, чем эта тарантелла. Весь оркестр в каком-то вихревом хороводе расплескивает искры звуков.

Вновь появляется уличная песня. Удивительно торжественно звучит она. В этом видится глубокий смысл: царственно возвеличена простая народная песня, то есть сама душа народа.

Опять возвращается тарантелла, но теперь она звучит по-иному… И вот она уже захлестывается наплывом новых звуков. Как будто происходит удивительный переход от созерцания картины массового празднества к теме внутренней, личной: происходит перемена и в самом человеке — просветление, примирение с жизнью…

Так мы попытались раскрыть содержание «Итальянского каприччио», прочитать этот своеобразный дневник, в котором отразилось все, что волновало художника и человека, великого русского музыканта. «Как пересказать те неопределенные ощущения, — говорит Петр Ильич Чайковский, — через которые переходишь, когда пишется инструментальное сочинение без определенного сюжета? Это чисто лирический процесс. Это музыкальная исповедь души, на которой многое накипело и которая, по существу своему, изливается посредством звуков, подобно тому, как лирический поэт высказывается стихами».

Музыка остается музыкой

Всякий художник, создавая произведение искусства, раскрывает свои мысли, чувства, свой взгляд на окружающий мир и его явления. Музыкант, естественно, больше говорит языком чувств — музыкой.

Дмитрий Шостакович по-своему рассказал нам о впечатлении, какое произвела на него повесть Лескова «Леди Макбет Мценского уезда», написав оперу «Катерина Измайлова». В сюжете повести очень много жестокого и мало эстетичного, но композитор сделал чудо.

Почему это чудо свершилось? Потому, что композитор выполнил требование, о котором говорил Моцарт: «Музыка даже в самых ужасных драматических положениях должна всегда пленять слух, всегда оставаться музыкой».

Выражение «пленять слух», видимо, не совсем точное. В подлинном искусстве содержание и форма выражения соответствуют друг другу. Если жизненное содержание музыкального произведения требует воплощения таких чувств, как ненависть, гнев, жестокость, то мы должны это увидеть в музыкальных образах. В таком случае музыка не может «пленять» слух. Звуковые сочетания могут быть необычайно остры, мелодии подчеркнуто-холодны, и, если это соответствует духу изображаемого, музыка будет волновать слушателя.

Кто не знает, например, тему нашествия врага из Седьмой симфонии Шостаковича? В ней словно видишь, как в такт глухой дроби барабана и воинственным отрывистым выкрикам флейт маршируют какие-то механические заведенные куклы. Но эти куклы страшны, в них нет души, они идут убивать все живое. Это шествие надвигается на вас жестоко и неумолимо. Так шли на нашу страну фашисты в 1941 году. Композитор писал симфонию в осажденном Ленинграде. И когда мир услышал ее, все поняли, что тупой силе уничтожения, с которой схватился в смертном бою советский народ, противопоставлены в симфонии воля и разум свободного человека, знающего, за что он борется.

Так музыка углубляется в жизнь, отражая ее сложные процессы, затрагивая все новые и новые струны человеческой души. Но вернемся к «Катерине Измайловой».

Опера показалась мне прекрасной. Она переполнена музыкой. И хотя такое утверждение звучит несколько странно, это именно так: «Катерина Измайлова» представилась мне оперой-симфонией. И может быть, поэтому я говорю о ней в этой книге, посвященной симфонической музыке.

Одно из главных действующих лиц оперы — оркестр. Если попробовать, например, выделить в самостоятельный цикл увертюры-вступления перед третьей, пятой и восьмой картинами, то они составят законченную трехчастную лирическую симфонию, в которой слышатся раздумья художника, подобные яркой авторской речи в произведениях Гоголя или Толстого. И эти три части своеобразной симфонии имеют ясное, видимое содержание.

Но, конечно, их нельзя отрывать от оперы.

Авторская мысль сразу бросается в глаза и привлекает к себе внимание. Она чувствуется даже в последнем аккорде.

Вспомним, чем кончается опера. Только что перед нашими глазами завершилась страшная драма. Рухнул гигантский замок, возведенный человеком, — его любовь. Катерина Измайлова увлекла за собой в свинцовые волны реки ненавистную соперницу. Ей изменил человек, ради которого она пошла на преступление… Уходят каторжане. Тихо звучит песня о безотрадной жизни осужденных на каторгу. Песня стихает, пустеет сцена. Наступает глубокая печальная тишина, словно тяжелый камень ложится на душу, потрясенную всем увиденным.

И в этот момент в оркестре рождается тихий, ясный аккорд. Он, казалось бы, должен так же тихо растаять в воздухе, заключая оперу и не нарушая духа последней скорбной картины.

Такая концовка была бы логична. Но что это? Звук начинает усиливаться. Он разрастается, разрастается. Вот уже оркестр гремит так, что, кажется, крикни, не услышишь себя, — на пределе звучания всех инструментов. Этот обвал звуков потрясает неожиданностью и силой. Как будто композитор, превозмогая чудовищный сон, поднимается сам и поднимает нас из этой бездны. Этот аккорд, словно сконцентрированный сгусток времени, стремительно разворачиваясь, переносит нас из прошлого в настоящее. И когда он оборвался, словно громадный груз спал с плеч.

А мрачная безысходность прошлого наступала на нас со сцены такой глухой стеной, что, будь это просто драма без музыки, от спектакля осталось бы тягостное впечатление. Но музыка «даже в самых ужасных драматических положениях» остается музыкой. Она совершенна. Она пробуждает в душе чувство прекрасного. Вспомните момент, когда из черного провала дверей в глубине сцены появляются полицейские, чтобы арестовать преступников в разгар свадьбы. Приближается возмездие! Какое страшное нарастание в музыке! Потрясающее шествие, леденящее душу ужасом и… восторгом. Да, музыкальным восторгом!