Странненький
Шрифт:
Он стоял у подъезда без камуфляжа, с тощим рюкзачком, и нервно курил, источая решительную готовность к действию.
– Мы отходим из города. Ты как, с нами?
– В смысле – отходим?
– Уезжаем. Все наши. С запада ночью зашли и закрепились на въезде силы добровольческого батальона, несколько десятков человек, хорошо вооружены, есть бронированные машины. А по трассе движется войсковая колонна бронетехники. Времени нет, они просто перережут дороги скоро. У нас нет сил их сдерживать, поэтому валим. Рекомендую очень быстро собираться.
Я покачал головой:
– Не, я остаюсь. Мне хватило вчера приключений. Я такое не вывезу.
– Ладно, как
– Ладно.
Мы обнялись и поручкались.
– А как же референдум? Вернее, как же те, кто готовил его?
Он пожал плечами, давая понять, что никак не может защитить этих людей.
– А куда вы отходите?
– Лично мы с Лампасом к казакам пробиваться решили. А Дыр с Митричем – в Славянск, к Стрелкову.
– До встречи?
– Надеюсь!
Следуя совету Сани, я не казал носа из квартиры весь следующий день. Поэтому узнавал всё, что произошло в Одессе, в буквальном смысле, в режиме реального времени – с поправкой на задержку между событием и его появлением в телевизоре. С животным отвращением следил за нарастанием градуса взаимного ожесточения на улицах города, начавшимися столкновениями, работой провокаторов с обеих сторон. Вечером, когда в Доме Профсоюзов начался пожар, я почувствовал, как у меня тоже растёт температура, а мышцы и суставы начинает крутить и ломать. Видно, ночью простудился. А может ранка воспалилась, обработать-то её я так и забыл.
Я выключил телевизор, чтобы перестать дёргаться от истеричных интонаций дикторов, и долго не мог понять, почему картинка не пропадает. Казалось, тёмный огонь из окон в центре здания, окруженного людьми, продолжает полыхать изнутри телепризмы. Я зажмурился и помотал головой, чтобы прогнать наваждение, но вместо этого к сетчатке прилипло видение быка, каменного или медного, который держал вытянутые руки вперёд, как бы приглашая в своё нутро, где алели раскалённые угли, источавшие багровый жар.
Когда я умылся, бык пропал с глаз моих. Я лёг спать и продрых долго, благо был выходной. Разбудил меня звонок в дверь. Открыл, судя по голосу, батя, глухо ответил гостю, а тот что-то пробубнил в ответ.
– Призывник, – позвал он. – Спускайся, тебе повесточка пришла.
Оказывается, мы снова разговариваем. Это хорошо. Но повестка! Это плохо.
– Армию по призыву Янукович отменил, – сказал я. – Шутка так себе.
– Не шутка, Артём.
Я прошаркал к двери, увидел офицера, взял в руки бумажку, повертел. Мда. Зря Дыр с Митричем военкомат не взяли. Хотя у них, наверное, не хватало для этого возможностей.
– Какого хрена? – спросил я.
– Указ исполняющего обязанности президента о призыве в армию, в связи с обострением в стране. Распишитесь в получении.
Мне кажется, если б не испытывающий взгляд отца, я бы закатил скандал или цирк, сказал бы, что меня с кем-то спутали, порвал бы бумажку, выскочил в подъезд и свалил. Но я, молча, взял ручку, поставил подпись, где следовало, и вернулся в постель. А там уже начал думать. Позвонил одному другану, другому. Большинство намеревались отмазаться тем или иным способом, в основном – заплатить. Но у меня не было ни подхода к военкому, ни денег, чтобы заручиться его благосклонностью и получить заветное освобождение. К бате обращаться было бесполезно. Оставалось одно – талантливо косить, надеясь на то, что повезёт.
Я врубил телек и узнал подробности вчерашнего пожара в Одессе. Число жертв и реакция на произошедшее от многих обывателей и медийных
персон были столь чудовищны, что я впал в свой привычный ступор. Но на этот раз приступ был очень острым и тягучим, он длился и длился часами, лишив меня энергии и желания двигаться и с кем-либо говорить. Матушка приволокла из аптеки какие-то колёса и насильно скормила мне парочку. Чуток помогло – я стал скупо изъясняться и вставать в туалет. Но в целом, состояние было аховое. Однажды в полудрёме мне представилось, что моя грудная клетка была одним из окон Дома профсоюзов, выходящим в обугленную комнату, где нашли погибших. Очнувшись, я пошарил рукой под майкой, почесывая зудящую подживающую ранку, и свёз пальцем схватившуюся на ней корку. Чертыхнувшись, вытащил руку и посмотрел на неё. Кончик пальца был измазан блестящей смесью крови и сажи.***
В общем, как вы поняли, применять в военкомате актёрский талант мне особо не пришлось: несмотря на решимость медкомиссии записывать в годные всех призывников с чётным количеством конечностей, мой случай вселил в психиатра сомнения.
– Надо понаблюдать, – объяснил он своё решение коллегам. Ясное дело, никому не хочется нести ответственность за свою подпись, если новобранец вдруг выйдет из безобидной кататонии и перестреляет сослуживцев по приказу голоса в голове.
Поэтому меня поместили под наблюдение в местный диспансер, одноэтажное здание в форме буквы «п», покрашенное в буро-облезлый цвет. Двор был огорожен с трёх сторон бетонным забором, а с фасада – прозрачной высокой оградкой из металлических прутьев с навершиями в форме пик. Доступ посетителей извне был почти свободный, через вход в правом крыле. Из левого крыла выход был только во двор, тенистый, с несколькими лавочками и урнами. Между собой отделения сообщались через запирающуюся дверь с турникетом, так что выйти в город можно было только по сильному блату. Впрочем, особой нужды куда-то ходить не было – и курево, и чипсы, и даже баночку пива можно было купить у санитаров, правда, с безбожной наценкой, причём выпивать позволялось только после отбоя.
Мне досталась палата, в которую солнце заглядывало в первую очередь. Окна были старыми, деревянными, с длинными высокими стёклами и прогнившими штапиками, а снизу и сверху подоконников торчали ржавые пеньки спиленных решёток – слава богу, кто-то додумался убрать отсюда этот унизительный для человеческого достоинства атрибут. Впрочем, решётки отсутствовали не на всех окнах, но в тех комнатах, где размещали призывников, они были излишни – в конце концов, парни сами были заинтересованы в том, чтобы добросовестно вылежать тут положенный срок и получить отмазку, а самовольно покинуть диспансер означало бы уклонение и гарантированные проблемы с законом.
В коридорах пахло медикаментами, а иногда сквозняк доносил и лёгкий, в пределах переносимости, запах из туалета. Никто нас по палатам не запирал, и большую часть времени можно было беспрепятственно бродить по другим кабинетам и свободно общаться. Хотя ходить было особо не к кому – призывников было мало, всего человек пять, а с остальными постояльцами заведения общаться особо не тянуло. Может это звучит не толерантно, но на действительно больных людей с непривычки смотреть трудно. Либо от испытываемой к ним жалости, либо от дискомфорта, который возникает, когда примеряешь их недуг на себя. Впрочем, я не уверен, что их состояние было обязательно вызвано болезнью – на иных угнетающе действовало скорее лечение, а на некоторых, как на меня – сама необходимость находиться в подобном месте.