Странные люди

На эту тему - о куклах - Колька ни с кем не разговаривал. Презрительно молчал.

– Иди махай кувалдой, раз в конторе не хошь сидеть.

Дома мать запричитала:

– Господи, да за што же мне доля такая выпала!.. Посылали ведь, дурака, учиться - так нет же, нет!.. Иди вот теперь, выворачивай руки-то там.

– Погляжу.

– Хоть там-то подержись, а то ведь от людей уж совестно.

– Люди не понимают в искусстве...

– Тьфу!.. Журавь.

Помахав пару дней тяжелой кувалдой, Колька аккуратно положил ее на верстак и заявил кузнецу:

– Все.

– Что?

– Пошел.

– Почему?

– Души нету в работе.

– Трепло, - просто сказал кузнец.
– Выйди отсюда.

Колька с изумлением посмотрел на старика кузнеца.

– Почему ты сразу переходишь на личности?

– Балаболка, если не трепло. Что ты понимаешь в железе? "Души нету"... Даже злость берет.

– А что тут понимать-то? Этих подков я тебе без всякого понимания накую сколько хочешь.

– Может, попробуешь?

Колька накалил кусок железа, довольно ловко выковал подкову, остудил в воде и подал старику.

– Прошу, мадмоазель.

Кузнец легко, как свинцовую, смял ее в руках и выбросил из кузницы.

– Иди корову подкуй такой подковой. "Мадмоазель"...

Колька взял подкову, сделанную стариком, попробовал тоже погнуть ее - не тут-то было.

– Что?

– Ничего. Остаюсь. Научусь, тогда уйду.

– Ты, Колька, парень - ничего, но болтун, - сказал ему кузнец.
– Чего ты, например, всем говоришь, что ты талантливый?

– Это верно: я очень талантливый.

– А где твоя работа сделанная?

– Я ее никому, конечно, не показываю.

– Почему?

– Они не понимают. Один Захарыч только понимает.

– Принеси мне. Я гляну.

А ночью опять звенела гармонь...

И Матвей опять сидел в кровати, думал. Гармонь уже уходила далеко в улицу, и уж не слышно ее было, а он все сидел.

Нашаривал рукой брюки на стуле, доставал из кармана брюк папиросы, закуривал.

– Хватит смолить-то!

– Спи. Я маленько подумаю.

– Чего эт середь ночи? Дня, что ли, не хватит?

– Гармошка Колькина... дьявол ее побери - хворь какую-то в душе подымает. Думы всякие в башку лезут...

И вот другая ночь - черная. Костер треплется под теплым ветром... У костра трое: маленький Матвей (лет двенадцать), брат его младший, Кузьма, и отец их, Ефим Рязанцев.

Днем в самую жару маленький Кузьма потный напился воды из ключа, а ночью у него "завалило" горло.

Отец велел поймать коня и во весь дух гнать в деревню (они были на покосе, километрах в десяти от деревни).

– Я его тут пока побаюкаю... Привезешь молока, скипятим, надо отпаивать парня, а то как бы не решился он у нас. Как мы с тобой не доглядели!.. Воды, дурачок, из ключа напился... Ахты, горе-горюшко! Кузя, Кузенька, сынок, продохни... Возьми да силком, силком продохни как следоват.

Матвей слухом угадал, где пасутся кони, взнуздал Игреньку и, нахлестывая его по бокам волосяной путой, погнал в деревню. И вот - теперь уж Матвею скоро шестьдесят, а тогда лет двенадцать-тринадцать было - все помнится та ночь. Слились воедино конь и человек и летели в черную ночь. И ночь летела навстречу им, густо била в лицо тяжким запахом трав, отсыревших под росой. Какой-то дикий восторг обуял парнишку; кровь ударила в голову и гудела. Это было как полет - как будто оторвался он от земли и полетел. И ничего вокруг не видно: ни земли, ни неба, даже головы конской - только шум в ушах, только ночной огромный мир стронулся и понесся навстречу. О том, что там братишке плохо, совсем не думал тогда. И ни о чем не думал. Ликовала душа, каждая жилка играла в теле... Какой-то такой желанный, редкий миг непосильной радости.

...Потом было горе. Потом он привез молоко, а отец, прижав младшенького к груди, бегал вокруг костра и баюкал его:

– Ну, сынок... ты что же это? Обожди маленько. Обожди маленько. Счас молочка скипятим, счас продохнешь, сынок, миленький... Вон Мотька молочка привез!..

А маленький Кузьма задыхался, уже посинел.

Когда вслед за Матвеем приехала мать, Кузьма был мертв. Отец сидел, обхватив руками голову, и покачивался, и глухо и протяжно стонал. Матвей с удивлением и с каким-то странным любопытством смотрел на брата. Вчера еще возились с ним в сене, а теперь лежал незнакомый, иссиня-белый, чужой мальчик...

– Проклятая гармошка!..
– бормотал старый Матвей.
– Ничего другого - а вот надо про ту ночь назвенеть в душу...

– А?

– Да вот - была целая жизнь: гражданская была, женитьба с тобой, коллективизация, другая война... а ничего не пробудила проклятая гармонь, а пробудила одну ночь, когда у нас Кузьма на покосе помер. И теперь вся душа как чирей ноет. А мало ли каких ночей было-перебыло - всяких...

– Ну, Матвей, ты что-то уж совсем...

– Вот и "совсем"! Говорю тебе - хворь.

На другой день Колька принес в кузницу какую-то штукенцию с кулак величиной, завернутую в тряпку...

– Вот.

Кузнец развернул тряпку... и положил на огромную ладонь человечка, вырезанного из дерева. Человечек сидел на бревне, опершись руками на колени... Голову опустил на руки; лица не видно. На спине человека, под ситцевой рубахой - синей, с белыми горошинами, - торчат острые лопатки. Худой, руки черные, волосы лохматые, с подпалинами... Рубаха тоже прожжена в нескольких местах. Шея тонкая и жилистая.

Кузнец долго разглядывал его.

– Смолокур, - сказал он.

– Ага.
– Колька глотнул пересохшим горлом.

– Таких нету теперь.

– Я знаю...

– А я помню таких. Это что он?.. Думает, что ли?

– Песню поет. И думает.

– Помню таких, - еще раз сказал кузнец.
– А ты-то откуда их знаешь?

– Рассказывали.

Кузнец вернул Кольке смолокура.

– Похожий.

– Это - что!
– воскликнул Колька, заворачивая смолокура в тряпку.
– У меня разве такие есть!

– Все смолокуры?

– Почему... Есть солдат, артистка одна есть, тройка... еще солдат, раненый. А сейчас я Стеньку Разина вырезаю.

– А у кого ты учился?

– А сам... ни у кого.

– А откуда ты про людей знаешь? Про артистку, например.

– Я все про людей знаю.
– Колька гордо посмотрел сверху на старика.
– Они все ужасно простые.

– Вон как!
– воскликнул кузнец и засмеялся.
– Ну и ну!..

– Скоро Стеньку сделаю... Поглядишь.

– Смеются над тобой люди.