Странные занятия

Он был слишком зол, чтобы ответить, и мог только кивнуть.

— Полагаю, ты все еще хочешь быть последним, — сказал я, лишь бы еще чуточку повернуть нож в ране. В присутствии остальных он не мог отказаться.

Мыс Ами подошли к одной женщине и вместе положили ей руки на плечи.

В долю секунды мы оказались внутри нее, работали слаженно, объединив свой талант.

На сей раз мы нацелились прямо на стебли цветов.

В какое-то мгновение я почувствовал себя беззащитным, как это бывало, когда я стоял без скафандра на поверхности Марса. Сейчас Ами могла совершить любое предательство, напасть на меня через общего пациента. Выдержит ли наше перемирие? Реально ли оно?

Тут меня осенило, что и ее, вероятно, мучают те же сомнения.

А потом у меня больше не было времени на беспокойство.

Появились первые часовые.

В точности как в моем — в нашем — сне, я прижал, обездвиживая, первый организм, а Ами растворила стенку клетки.

Оттуда, таща за собой хвост радужных искр, выплеснулись неведомые органеллы, непохожие ни на что земное, и погибли без поддержки цитоплазмы. С ними справятся макрофаги тела. Я же нырнул в ядро и развернул его генетический материал. Основы были странными, чужими, закрученными слева направо — полная противоположность земной ДНК. Неудивительно, что он нас выбросил. Мы с Ами изучали его бесконечно краткий миг. Большего нам и не требовалось.

Теперь мы знали, как их убивать. Поодиночке или вместе.

Мы проскользнули через все узлы зараженной плоти, тысячами уничтожая чужаков. За собой мы оставляли их трупы, а в человеческом теле инициировали механизмы регенерации, которые вскоре сотрут все следы цветов.

Закончив с первой женщиной, мы перешли к одному из мужчин.

Несмотря на то что мы умели теперь убивать вирус по отдельности, за каждого следующего пораженного мы брались вместе.

Просто потому, что ощущение было приятное.

Наконец остался один Хольтцманн.

Если бы Хольтцманн не прервал нас вчера, в разгар кризиса, когда мы инстинктивно надвинулись, чтобы прозондировать его сообща, он был бы уже излечен. Но он это сделал, и, схватившись с чужаком в одиночку, мы потерпели неудачу. А это дало нам достаточно времени, чтобы придумать небольшую аферу с шантажом.

Он как будто сейчас это сообразил, и знание саднило. Но он был предоставлен нашей милости.

Мы с Ами наложили исцеляющие руки на четыре его цветка. Так мы в первый раз их коснулись. На ощупь они были холодными и твердыми, словно мох.

— Сделаем? — спросил я.

Потребовалось не больше минуты, чтобы искоренить всех незваных гостей Хольтцманна. Всех, кроме нескольких в колониях под нашими ладонями.

В нужный момент мы раскроили себе плоть, открыли бескровные раны в ладонях — и одновременно в цветах на теле Хольтцманна. Оставшиеся инопланетные вироиды мы загнали себе в стигматы, а после закрыли им выход.

Это походило на избиение индейцев, когда немногих уцелевших сгоняли в резервацию. Тут человек всегда был на высоте.

Мы вернулись в свои тела.

С минуту царила тишина, потом Хольтцманн открыл рот.

— Все кончено, — с облегчением сказал он.

— Для тебя, — откликнулась Ами.

— А для нас, — подал голос я, — все только начинается.

Фабрика {10}

Это самый автобиографический рассказ, какой я когда-либо написал. Многие мои родные работали на текстильных фабриках Новой Англии, пока эти фабрики не начали закрываться — сперва на волне перемещения промышленности на более дешевый Юг, потом из-за иностранной конкуренции. Зарабатывая на колледж, я сам провел немало летних месяцев в полных лязга, пыльных цехах. Но, как я пытался показать этим рассказом, в тех старых фабричных городках, уже почти исчезнувших к тому времени, когда я познакомился с тем немногим, что от них осталось, была своя притягательность, своего рода товарищеская сплоченность рабочих людей, многие из которых с благодарностью оставили тяготы деревенской жизни ради работы под крышей и защищенности, какую давал стабильный заработок.

Некогда текстильная промышленность с ее попытками автоматизировать вековые производственные процессы шла в авангарде промышленной революции и, следовательно, — в определенном смысле — самой научной фантастики. Но та эра осталась в прошлом. В настоящем таких фабрик, которые не только объединяли все стадии производства, но и определяли саму жизнь рабочих, больше не существует.

Но вот в будущем? Быть может, быть может.

В первом варианте рассказ заканчивался четвертой частью. Я благодарен составителю Ким Моган, которая убедила меня написать необходимое завершение.

1

Кирпичная пыль висела в тихом воздухе Долины вокруг шумных играющих мальчишек; подобно их возгласам и крикам, она взвивалась и падала разреженными неровными облачками, взмывающими из-под их рук и ног, пока сорванцы неуклюже карабкались на гигантскую, неправильной формы гору битых кирпичей. Ее сухой, запеченный солнцем аромат, такой же родной, как запах домашнего крессржаного хлеба, забивал им ноздри, а красно-оранжевая пудра оседала на тусклой черной одежде, забиралась в сами нити материи, проходя между ними, чтобы лечь на кожу тальком — позднее, отмывая сорванцов, матери будут восклицать: «Клянусь бессмертием Фактора, из тебя пыль так и лезет. Можно подумать, ты и внутри кирпичный!»

Но чан с водой из десятка чайников, и жесткие мочалки цвета дыма, и мягкая женская укоризна — все это будет потом, сейчас волноваться нечего. А сейчас бал правит исступленный дух соперничества, бушует в крови, как разлившаяся в половодье Суолебурн. На склонах кирпичного кургана роятся мальчики в целеустремленной и почти отчаянной игре: кто первым залезет наверх. Руки выпускают уступы, чтобы схватить за полы тех, кто вырвался вперед, чтобы с необузданной дикарской радостью стащить их вниз. Мальчишки как будто не замечают, как битый кирпич царапает им колени, лодыжки и локти, — они поглощены мечтой о мгновенной и непревзойденной, но преходящей славе: встать на вершине горы.

Мальчикам от пяти до почти двенадцати лет. Но никаких различий в обращении со старшими или младшими — все берут и отдают поровну в общей ярости подъема.

Потревоженные кирпичи катятся вниз по склону с гулким стуком, и кажется, гора сровняется с землей раньше, чем кто-то сумеет достичь вершины. Но вот один отрывается от остальных, уворачиваясь от вытянутых рук, силящихся поймать его, лишить первенства. Согнувшись почти параллельно склону горы, он ползет, как краб, перебирая руками и ногами, чтобы достичь высшей точки. Пот превращает пыль у него на лице в алый клейстер.

Остальные словно бы понимают, что победа выскочки предрешена, что их собственные шансы обратил в ничто внезапный рывок, теперь негодяй все больше приближается к вершине. Но вместо того чтобы обидеться или рассердиться, они поддаются естественной склонности славить честного победителя, и невнятные вопли борьбы сменяются поощрительными возгласами: «Давай, Кэйрнкросс!», «Не сдавайся, Чарли!», «Тебя не остановить, Чарльз!»

В ушах мальчишки звенят радостные крики сверстников, он достигает вершины.