Странствие по таборам и монастырям

Снимал один молодой и амбициозный режиссер по имени Кирилл Прыгунин – имя это может навести на мысль о человеке прыгучем, шумном и легкомысленном, но режиссер Прыгунин таким не был. Скорее наоборот, человек он был весьма вкрадчивый, въедливый, кропотливый, влюбленный в труд, целеустремленный, последовательно-честолюбивый, внимательный, с тихим голосом и тихой поступью, в маленьких очках на вечно бледном и влажном лице, чье выражение обычно казалось сдержанно-усталым и сдержанно-злорадным. Беседуя (а беседовать он любил), он взирал на собеседника словно бы из норы, причем у собеседника возникало чувство, что там, в норе, готовится для всех какой-то огромный, восхитительный и отвратительный сюрприз. Таким именно сюрпризом и должен был стать грандиозный фильм «Курчатов», посвященный великому физику-ядерщику, одному из зловещих гениев двадцатого века, чей мозг (курчавый, как и все прочие мозги) напрямую связан с идеей взрыва, уничтожающего земной мир. Впрочем, Прыгунина отчего-то мало интересовало возможное уничтожение мира: как все люди, усматривающие подлинное величие искусства в омерзительном, он верил, что мир бессмертен и неуязвим в силу своей глубочайшей чудовищности. Наивность – удел всех демонов, поклоняющихся злу с той же слепой и простодушной верой, с какой хиппи целует обоссанный цветок. «Зло спасет мир!» – веруют эти существа, веруют со всем возможным фанатизмом, а те неверующие люди, которые помогают этим верующим демонам, делают это не только из прагматических соображений, но также рассчитывают на то, что если зло вдруг и не сможет спасти мир, то хотя бы пропитает его насквозь настолько глубоко и полновесно, что об этом мире можно будет не сожалеть, когда пробьет его роковой час. Поэтому Прыгунин сосредоточился не на бомбе и не на тех интересных мутациях, которые способен породить высокий уровень радиации, – нет, он сосредоточился на воображаемом космосе советского научно-исследовательского института секретного типа – их называли «ящиками», и Прыгунин в своем фильме желал показать этот ящик в качестве ящика Пандоры, наполненного отнюдь не золотыми пандами, а монстрами, чья кошмарность не нуждается в повышенном радиационном фоне.

Что еще можно сказать о Прыгунине? Как ни уклоняйся от этой задачи, а все же следует дать ему максимально подробную характеристику, и вовсе не потому, что он так уж интересен, а потому, что этого требует от нас дальнейшее развитие событий, хотя в событиях этих названный кинорежиссер и не будет принимать никакого участия. Зачем же тогда нужно подробное описание Прыгунина? Зачем? Это станет понятно впоследствии, когда в нашем повествовании прозвучит ключевая фраза «Боги, я не слышу вас!» Слова эти произнесет вовсе не Прыгунин, и, тем не менее, в тот миг, когда эта фраза действительно прозвучит (а она еще не прозвучала; пока она всего лишь начертана небрежным почерком на плотном листке небольшого блокнота в твердой обложке светло-охристого оттенка, помеченной следующими надписями:

DERWENT

CLASSIC BOOK

HARD BACK SKETCH BOOK

CARNET A DESSIN CARTONNE

GEBUNDENES SKIZZENBUCH

CUADERNO DE ESBOZO DE TAPA DURA

ALBUM PER SCHIZZI CON COPERTINA RIGIDA,

впрочем, мы еще вернемся к обложке данного блокнота, потому что на ней, ко всему прочему, еще обозначена карта некой местности (Keswick), о которой нам придется высказаться более подробно), итак, когда эта фраза прозвучит, причем прозвучит из уст существа гораздо более занятного, чем кинорежиссер, из уст существа женского пола, одетого в грубую бурую францисканскую рясу, подпоясанную морским канатом, и когда эта фраза (то ли магическая, то ли трагическая) повиснет в открытом воздухе, питая этот воздух оттенками девичьего голоска, тогда режиссер Прыгунин, случайно услышав эти слова, испытает шок столь глубокий, что происхождение этого шока не понять, если под рукой не окажется хотя бы наброска (sketch, Skizze, schizzp) к психологическому портрету данного режиссера, отдающего все свои силы то ли магическому, то ли трагическому искусству кинематографа.

Поэтому что бы еще такого психологического сказать о нем? Пожалуй, следующее: многие его знакомые были совершенно убеждены, что источник неуемной творческой энергии этого щуплого и бледненького очкарика кроется в сложных отношениях с отцом, тоже кинорежиссером, по имени Марк Прыгунин. Вот этот Марк, в отличие от сына, вполне соответствовал своей фамилии: слыл человеком прыгучим, веселым, шумным. Нижняя часть лица Марка была постоянно зашторена большими седыми усами, поэтому когда он шутил, никто не знал, улыбается ли он, вообще никто никогда не видел его улыбки, хотя все подозревали, что она постоянно цветет под усами. Сверху же Марк был абсолютно лыс; такие головы вообще-то принято сравнивать с бильярдными шарами, но здесь следует иметь в виду, что на бильярдном этом шаре лучились огромные, янтарные, веселые глаза. Делал он всю свою жизнь мультики, будучи классиком этого жанра, и мультиков выпустил сотни, кажется. Счастливое или же несчастное детство миллионов советских детей наполнялось до краев счастливыми зайчатами, ворчливыми ежатами, крикливыми гусятами, грациозными оленятами, проказливыми лисятами, неотесанными волчатами, мишутками-сладкоежками, стрекотливыми стрекозами, бодливыми козлятами, трудолюбивыми бобрятами, вылупленными котятами, прыгливыми щенятами, неловкими жирафятами, оторопелыми тигрятами и прочими уютными ребятами – миллионы детей их обожали, ну а некоторые раздражительные или депрессивные их, как водится, ненавидели, а еще большее количество людей вообще их не замечали, и, тем не менее, все эти плоские, цветные и вертлявые существа составляли неотъемлемый и неистребимый фон массового существования. Даже распад СССР и исчезновение могучей советской культуры не внесли изменений, поскольку детство – наиболее консервативная область, и даже такие глобальные трансформации, как крушение империй или гниение утопических горизонтов, не в силах выкорчевать из детского употребления подобных героев ушедшего дня. Детям подавай и нового ежика, и старинного: они с равным восторгом уколются их иглами.

Все эти мультипликационные животные составляли огромную радостную толпу, и все они были порождениями Марка Прыгунина, и в этой толпе нарисованных отпрысков Марка затерялся его единственный физический сын – бледный, ущемленный и тоскующий Кирюша. В детстве Кирюша пытался собирать марки, но быстро забросил, а когда он подрос, то оказался страстным любителем всего жуткого, гнилого и отвратительного, – так он, видимо, пытался доказать себе, что все эти лисята и ежата – ложь, что их не существует, что мир – это триллер, а не мультик, но зато в этом кошмарном мире живет реальный, немультиплизированный Кирюша, единственное законное порождение своего веселого отца.

И все же он любил их, этих лисят и ежат, хотя никогда никому в этом не признавался. Да, он любил их страстной и трепетной любовью, и, представляя себе свою старость, он думал о том, что когда-нибудь, уязвив человечество чередой своих омерзительно-гнойных фильмов, он снимет под самый занавес просветленный мультик про беспечные игры лесных зверей – так, как делал его отец.

Забегая немного вперед, скажем, что он не осуществил своего намерения снять мультик. Более того, он даже не смог закончить фильм «Курчатов» – Кирилла Прыгунина, к сожалению, убили на съемках курчатовского фильма. И тот, кто убил его, станет одним из главных героев или, точнее, антигероев нашего повествования.

Глава четвертая, в которой хотят убить, но не убивают

Да, не рисованные волчата, а большие, мокрые, взмыленные, оголодавшие черные волки и волчицы лавиной хлынули из своих мерзлых лесов, хлынули со своих мохнатых угрюмых гор, хлынули из скальных расщелин, хлынули из смертных бездн, хлынули с озаренных луной полей. Они шли по снегу, подернутому хрустким и скользким настом, и когти их скрипели по ледяным коростам, а открытые пасти роняли пузырчатую пену, волчий сок, ядовитую слюну людоедства. Эту слюну срывал с их черных губ и белых клыков холодный и острый ветер, бросая ее на кору деревьев, где она застывала барочными сложными сгустками, как паразитарные лепные украшения стынут на мраморных колоннах.

Долог голод зимних лесов, где не встретишь белых сов, и этот долгий голод гнал их вперед в низинную тьму, гнал их вперед в поисках съедобного врага, гнал их в черную ночь, где не видно ни зги, гнал их в хищную стынь, где промозглые стонут мозги. О-о-о, не спрашивайте, сколько их было! М-м-м, не спрашивайте, сколько их стало! Р-р-р, не спрашивайте, сколько их стыло! С-с-с, не спрашивайте, сколько их выло! Не золотой ордой, не печенегами, не готами, не гуннами рвались они в бой: хуже, хуже, хуже! Тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч огромных стай надвигались с гор, из пустошей, от буреломов и круч. Клыки их светились во тьме, как клинки наступающей армии, и этот белесый костяной свет кричал и рычал о том, что каждый узревший его станет костью столь же ясной и чистой, как эти клыки. Они бежали вперед, а добыча все не встречалась на их голодном пути.

Голод прожаривал их бегущие тела на медленном ледяном огне, они стремились все быстрее, вожделея к дальним деревням, где они надеялись вволю потешить свое людострастие.

И вот, наконец, в непроглядной тьме заблестели далеко внизу несмелые мерцания деревень, и волки ускорили свой и без того быстрый бег. Эти волки знали о себе, что они каннибалы до мозга костей, и хотя они готовы были сожрать в тех дальних деревнях весь скот, готовы были не побрезговать кошками и собаками, но в основном они мечтали о людях – начиная от нежных и деликатесных младенцев, сервированных в колыбелях, и заканчивая черствыми стариками и старухами, затаившимися на своих затхлых печных лежанках. О, какой могучий аппетит, какое могучее человеколюбие сотрясало мохнатые быстролапые тела!

Появились среди дикого края первые вестники человечьей жизни – сначала обозначилась среди снегов обледенелая дорога, а затем передовые отряды волчьей рати встретили на этой дороге странное крестообразное дерево, на котором висел голый истерзанный человек, уронивший на плечо усталую голову с волосами, провитыми колючим терновником.

Приседая на задние лапы, пружиня, оскалив жадные пасти, волки завертелись вокруг дерева, в глазах их зажглись искры, но сразу же угасли от разочарования: нюх сообщил им, что здесь только древесная плоть. Да, человек оказался деревянным, а они еще не знали, что такие люди бывают, но они уже неслись дальше, обтекая распятие со всех сторон.

И вот они достигли деревень и шквалом полетели на низкорослые строения: они влетали и протискивались в мелкие окна, вдребезги разбивая их слюдяные покрытия, изукрашенные инеем. Они с размаху перескакивали заборы, лбами выбивали двери, валили на землю высокие ворота, врывались в амбары и коровники. В домах пылали очаги, стояли уютные вещи и вещицы, и здесь было множество людей, но – о, ужас! О, страх и трепет! – все они оказались ненастоящими, как тот деревянный на дороге. В креслах сидели ватные мужики, сшитые из пестрых мешочков, наполненных песком. На лавках возлежали соломенные хозяюшки в ярких распластанных платьях, с нарисованными лицами. В люльках висели, слегка покачиваясь, неподлинные младенцы, представляющие собой плотные свитки тканей, обмотанные косынками и пуховыми платками. Встречались даже металлические старики, слегка тронутые ржавчиной. Все эти куклы и истуканы словно для издевательства щеголяли в ярких и разноцветных одеяниях, местами даже драгоценные шелка, покрытые узором из свастик, снежинок и хризантем, облекали их неподвижные фигуры, сообщая им красоту, которая не могла порадовать волков. Не нашлось в этих селениях ничего хотя бы слегка съедобного – ни круп, ни мешков с картошкой, ни хлеба. И ни единого живого или падшего существа – ни одной собаки, ни одного трупа, ни цыпленка, ни подпольного мышонка, ни единого даже запечного сверчка!