Странствующие гости табора

Ближе к ночи Челеб поднял мужчин.

Все ждали, кому он вручит уздечки - тому и на дело идти. Две уздечки Челеб вручил своим, третью - помедлив в задумчивости - протянул Шкурину.

–  Хорошая ночь вас не ждет, - сказал он.
– Женщины помнут перины без вас.

А ночь благоприятствовала краже - робкие с вечера облака в ночь расстелились по всему небу, нависали низко, тяжело дыша на засыпающую землю. Жаль только, дождь не выпал. Был бы дождь, смыл бы следы.

Пришла пора помолиться небесному помощнику.

–  У тебя Николы Угодника нет, - сказал Челеб равнодушному к своей участи Шкурину.
– Иди в шатер, на моего помолишься!

Цыган молитв не знает, поэтому к Угоднику обращается с простыми просьбами, знает, что Угодник не может ему отказать, обещал ведь цыганам в краже лошадей помогать.

Шкурин молился иначе. Шкурин явно читал какую-то молитву. Челеб с удивлением вслушивался в слова этой молитвы, потом похвалил:

–  Спаси меня от сети ловчей - это хорошо. Научишь людей, когда обратно вернетесь. Только одного ты не сказал - сколько коней надо взять! Точнее говори, сколько коней?

–  На три уздечки взять хороших коней. Я с тобой, Никола, обязательно поделюсь, выжги мне солнце глаза, если обману!

–  Вот так, - удовлетворенно сказал Челеб.
– Почти настоящий цыган!

Подождал, когда конокрады скроются в ночи, распорядился, не повышая голоса:

–  К их возвращению мы должны уже быть на колесах.

И пошел по табору, глядя на то, как готовятся его обитатели к утреннему бегству.

6.

Нет, не будем мы рассказывать, как цыгане воровали лошадей!

Каждый себе может представить, засунь он себе уздечку за пазуху, поближе к сердцу, лихорадочно трепещущему в ожидании воровского счастья. Ночь тому свидетель, лягушки, что квакали важно в ближнем пруду, да ленивые и глупые собаки, которые только делали вид, что они сторожат хозяйское добро.

Зато три лошади - два жеребца и сивая кобыла - появились в цыганском стане. Да лошади на загляденье - и ребра не торчат, и гривы ухожены, а черные губы лошадей, несомненно, сахар знали и белые сухари.

Знатка затерла специальным составом хозяйские тавро, поверх них наложили свои, таборные, а справки о покупке лошадей давно грели душу Челеба, с фиолетовыми печатями, с росписями важных лиц - оставалось только клички указать, приметы заполнить да дату покупки проставить. Хорошие справки, и стоили они дорого. Челеб их в Дарни-це покупал у директора конезавода имени Берии.

А табор уже уходил по степным дорогам, терял свои следы в лужах степных буераков, и плыл вслед табору горьковатый запах серой полыни. Только коршун, парящий в выцветших небесах, видел, куда движется табор, но не мог никому рассказать о том. Хорошо бежали запряженные кобылы, и длинноногие стригунки с гордыми шеями покорно рысили следом в надежде на скорую остановку.

–  А ты молодец, - сказал Челеб сидящему рядом Шкурину.
– Хорошие слова о тебе говорили.

–  Не велика наука - с уздечкой по свету гулять, - махнул рукой тот.

Челеб промолчал. Цыган много не благодарит. Тот, кому надо сказать добрые слова, сам все понимает. Есть такие, что хотят от тебя услышать добрые слова, а есть и такие, что любое твое слово будет им не в масть, сами они про себя все знают. Да и обидно ему было за ремесло. Это только кажется, что украсть лошадь легко. Но мало к ней подобраться, мало уздечку надеть, ты еще должен понимать, что у каждой лошади есть свой норов, иногда такой скверный, что легче лягушку заставить воровать сметану из погреба, чем непокорную лошадь сдвинуться с места. Но вслух он ничего не сказал. А чего спорить? Азов близко, расставание неизбежно. Нет ничего хуже обиженного человека. Уйдет Шкурин из табора, так пусть хоть слов недобрых не копит на языке. Тем более, что многим в таборе он пришелся по душе. Располагал Шкурин к себе человека, а это черта важная, просто жизненно необходимая для любого, кто пробует плетью обух перешибить. Это вам не игрой в миракли

[14] душу успокаивать. Вслух бы Челеб этого никому не сказал, но нравился ему этот несуетной человек, который был из породы тех волков, что, будучи голодными, никогда не станут грызть сосновое бревно.

–  А ты, я вижу, сам бездомный, - ухмыльнулся Шкурин.

Челеб внимательно посмотрел на него и прикрыл веки, давая разрешение продолжить разговор.

–  Кибитка твоя, - сказал Шкурин.
– Не живешь ты в ней, хозяин. И два твоих сундука на другой повозке едут. И перины ты на чужой повозке хранишь. Так не бывает.

–  И что же надумал?
– спросил Челеб.
– Разве ты так хорошо знаешь цыганскую жизнь, гаджо?

–  Заглянул я туда вчера, - небрежно сказал Шкурин.
– Не хватайся за кнут, только глянул одним глазом. Я на него, а он на меня, значит. Давно он с вами едет?

Челеб демонстративно шумно почесался.

–  Вот за что не любят чужаков, - сказал он.
– Любопытства в них много, порой из-за него они сами на нож лезут. Разве тебе не говорили, что лишние знания полны печали и укорачивают и без того очень маленькую человеческую жизнь?

–  Не пугай, - сказал Шкурин.
– Для зверинца катаете? Не похоже, зверинец хозяйскую хату не занимает. Я в твои дела не лезу, но больно страшная зверюга у тебя там кантуется. Кто ты для нее? На брата или дедушку она явно не тянет.

–  Тебе-то что?
– с досадой сказал Челеб, удрученный тем, что посторонний проник в тайну табора.

Летний день длинный, дорога нетороплива и томительна, располагает к разговорам. Постепенно исчезла неприязнь, и вот уже Шкурин сидит, пусть в чужих сапогах и поддевке, но свой, почти свой, и тянет поделиться с ним сомнениями, раз уж что-то он знает.

–  И разговаривает?
– не поверил Шкурин.

–  Внутри меня, - сказал Челеб.
– Словно сам с собою говорю.

–  Так это не вы идете, он, значит, вас направляет, - сообразил собеседник.
– А как же воля, которую вы перед всеми наружу выставляете, которой гордитесь больше всего?

–  Это с дедов пошло, - сказал Челеб.
– Не нам ломать. Договор такой, понимаешь?

–  Хотел бы я знать, чем они ваших предков купили, - пробормотал Шкурин.
– И давно вы их так возите?

–  Двести лет без малого, - сказал Челеб.
– А ты думал, мы таборную жизнь лишь для своего удовольствия ведем?

–  Веселые у вас были деды!
– хохотнул Шкурин.

7.

В эту ночь Челебу Оглы приснился странный сон.

Снилось ему, что стоит он на вершине прозрачной горы, изнутри ее горит золотым и рубиновым цветом, словно рассыпано в пещерах глубинных червонное золото и россыпи драгоценных камней. А вокруг звезды светят, переливаются, мигают, образуя невиданные узоры. Но спокойно на душе у Челеба, понимает он, что находится дома. И вранье все было о долине меж двух рек, о кирпичных цыганских домах, которых никогда не было. По всему выходило, что один у них всех дом - вот эта гора самоцветная, над которой кружат странные существа, похожие на морских медуз, если только бывают медузы таких размеров. Смотрит Челеб на руки - нет у него рук, смотрит на ноги - ног тоже нет. Жаль, нет зеркала, чтобы всего себя увидеть!

Проснулся Челеб Оглы, попытался вспомнить сон и не смог. Так, какие-то бессвязные обрывки и воспоминание о чем-то грандиозном и цельном, увиденном ночью. С утра ехал задумчивый и угрюмый.

А погони за табором не случилось - или не проведали о нем владельцы коней, или Гость глаза отвел, туманами степные овраги заволок, дождем проливным за табором пролился. Оно и к лучшему - кони в таборе останутся, доказывать никому ничего не придется. Если здесь все милиционеры такие, как тот, что в белой гимнастерке по табору ходил, то дорого могла обойтись им недавняя ночная вылазка. В самом прямом смысле слова. Но лишних денег Челеб Оглы не имел. Тяжелые времена, на жизнь не всегда зарабатываешь.