Страшен путь на Ошхамахо
Шрифт:
Зрелище и впрямь оказалось таким, что запоминается надолго. Видно, всадники, остановившись где-то неподалеку на берегу речки, вычистили одежду, помыли коней, тщательно протерли ножны шашек и кинжалов, наборное серебро уздечек. Теперь они не спеша ехали по выгону — пусть и простой люд успеет рассмотреть аталыка с его каном.
Восторженный ропот волнами прокатывался по толпе. Некоторые порой не выдерживали и высказывали свои замечания громкими голосами:
— Смотрите, до чего красив!
— А сам аталык? Давно ли из возраста кана вышел!
— Оба друг друга стоят!
— А младший Хатажуков?! Вот князь настоящий! Порода!
— Сын кошки не травкой кормится, сын кошки за мышкой охотится!
— И запасного коня с собой ведет…
— Тоже хорош, буланый, ах, как хорош! Наверное, сосруковский Тхожей был таким!
— У Тузарова хоара не хуже. Я знаю — Налькут зовут его.
— А этот юный князек из тех петушков, у кого рано гребешки вырастают!
— И шпоры…
— Отец его, говорят, в юности таким же был.
— От колючки колючка и рождается!
— Эй, кто там злобствует? Не стыдно?
— Смотрите, с ними Казаноков Джабаги!
— Уо!
— Джабаги-и-и!
— Казанокову счастья и удачи!
— Это наш человек!
— Бэрчет ему!
— Он друг Тузарова!
— Тузарову тоже изобилия!
— Молодец, Тузаров!
Когда всадники спешились и — первым Казаноков, за ним Канболет, а третьим Кубати — скрылись в дверном проеме хачеша, толпа сразу успокоилась и теперь уже терпеливо ожидала угощения. И долго терпеть не пришлось.
Хатажуковские унауты начали вылавливать из котлов и вываливать на круглые столики, а то и просто на широкие, поставленные на козлы доски увесистые куски дымящейся говядины и баранины, отдельно клали жареное мясо, посыпанное солью в смеси с тминной мукой, сваренных в сметане кур и копченых уток, ставили большие глиняные горшки с зайчатиной или олениной, томленной в соусе из сушеных слив, пахучих трав и перца, несли из-под кухонных навесов просяные и ячменные кыржыны, из темного погреба поднимали пузатые коашин с махсымой, расставляли в деревянных чашах заготовленную впрок тыквенную мякоть, варенную в меду…
Никогда еще не видели здешние простолюдины такого щедрого угощения. Они, правда, не выкрикивали громких похвал князю, не умилялись и не унижались. Все держали себя степенно, не было никакой толкотни, каждый спешил передать соседу любой кусок, на который тот бросил более или менее ласковый взор. И только дети и собаки, шныряющие повсюду, вносили некоторую сумятицу в обстановку праздника. Однако лакомых кусков хватало всем — и взрослым, и детям, и даже собакам.
Из растворенных дверей княжеского дома вырвались, звуки музыки. Вот задорная трескотня пхацича, вот душевно-тоскливая песнь срины [154] и накыры [155] — большого искусства требует игра на этих дудочках. Затем вступает в игру шичапшина — тоненько плачет смычок, скользя по струнам из конского волоса. А вот подала свой низкий волнующий голос пшинадыкуакуа [156] , похожая на лук с несколькими тетивами, — чем ближе тетива к центру дуги, тем она короче и звончее.
154
каб. — свирель
155
каб. — горн
156
каб. — род арфы
Люди во дворе и почетные старики из простонародья, усаженные на длинной скамье под навесом, — все встрепенулись, приободрились, стали меньше есть и больше налегать на махсыму.
— Ну, теперь уоркский зао-орэд пойдет! — уверенно сказал все тот же всезнающий старичок.
Он оказался прав. Чей-то голос в хачеше затянул:
Слушайте песню — зао-орэд [157] О пши молодом Каракане. Песню сложил на старости лет Гордый отец пелуана. Сам Захаджоко, героя отец, Зао-орэд запевает. В доме большом, где живет наш храбрец, Ханы гостями бывают. Красные ткани в подарок везут — Даже нарты таких не имели, И чудо-часы Каракану дают — Нарты б от зависти онемели!157
каб. — род арфы
(Старичок горестно покачал головой: — А еще говорят, будто есть предел бесстыдству!)
Уорки с почтением ждут его слов, Неустрашимого князя-аслана, Шумной стаей голодных орлов Уорки летят к его стану.(— Вот уж верно! — сказал старичок. — Стервятники — они и есть стервятники!)
А речь Каракана лишь об одном: Лишь о новых лихих набегах. Хоара — конь всегда под седлом, А хозяин — всегда в доспехах. Сталь его шлема — бора маиса — Шишак ярче солнца сверкает, Лука дугу из прочного тиса Ему Тлепш, бог-кузнец, выгибает.(— Как будто Тлепшу больше делать нечего, как только помогать грабителю!)
Крепкорукий, он саблей блестящей Метит дамыгу на лицах поганых. [158] Ой, не уйти от мощи разящей Грозного пши Кабарды — Каракана. С ладонь наконечники стрел героя, Орлиными перьями окрылены — Много врагам принесли они горя, Стрелы, что смертью начинены! В безлунные ночи лесами он бродит, В дерзких набегах стада отбивает, По бездорожью свой путь находит, Овец и коней на Кум пригоняет. Ой! Высока и звучна его слава! И там, где он не был, о нем все слыхали. Лев одинокий, наш молодец — шао! Такого, как он, вы еще не видали! «Отцова привычка!» — крикнул герой, Убивая пши Болатоко. Ой! Каракан с белой душой, Отважный сын Захаджоко!158
дамыга, каб. — тавро
(— С «белой душой»… Да ночь безлунная и то светлее!)
В хачеше смолкла музыка, и какое-то короткое время было тихо и в доме и во дворе.
— А у нас тут лучше, чем там, — старичок показал рукой в сторону хачеша.
— Что там у них? Я знаю. Каждый косится по сторонам — как бы не унизили его высокого достоинства, как бы не забыли в очередной раз ему честь оказать. А если он слово скажет, так не моги не восхититься! Он будет прибедняться, скромничать, называть себя недостойным, но не дай тебе аллах, если ты не станешь с ним спорить и убеждать его в обратном! Каждому интересно только тогда, когда говорят о нем или он сам говорит. Бедный тузаровский воспитанник сейчас стоит у дверей и мается. Он, я знаю, умный мальчик и ему трудно выслушивать всякие глупости. Хорошо, когда говорит наш Джабаги или хотя бы Кургоко, а вот если другие… Тузаров Канболет — большой умница, но сейчас молчит. Да и зачем ему говорить? Свое дело он сделал. Кургоко в это время его усиленно потчует своим любимым блюдом: костным мозгом оленя с медом. Считается, что такая еда помогает быстрее восстанавливать силы после ранения и продлевает молодость. А я думаю, не такая уж беда, когда сила уходит из рук и ног, гораздо хуже, когда ум дряхлеет. Птицу носят крылья до последнего дня ее жизни. Вот таким же сильным должен оставаться до самого конца и человеческий ум. Для того, чтобы устремляться ввысь, птице даны крылья, а человеку — разум. Сейчас в хачеше кто-нибудь говорит хох. Давайте и мы попросим нашего старшего произнести для всех нас старинную здравицу.
Все старейшины воссияли довольными улыбками.
Самый ветхий из них, заросший до глаз белой бородой, поднял чашу двумя слегка трясущимися руками.
— Не знаю, все ли услышат мой слабый голос, но другого у меня нет. А у кого нет быка, тот и подтелка впрягает. Ну да поможет мне добрый Псатха! Скажу я всем, кто вместе со мной тут сидит, соседям скажу и приезжим гостям. Скажу так, как еще наши деды любили говорить… Пусть в наших домах молока будет вволю, как в источнике горном, сыры пусть будут, как колеса татарской мажары, огромные. Всем нам по девяти невесток. Все девять пусть полными чашами хмельное питье гостям подносят. Пусть не жужжат, как мухи, не крякают, как утки, не кудахчут, как куры, а будут нежны голосами, как ягнята. Детей в изобилии пусть рожают. Пусть работящими будут, как сытые кобылы с поступью твердой. Хох!
Вся наша баранта — из овец цвета голубого, упитанных, с курдюками огромными.
Двойняшками наши овцы пусть ягнятся, траву сочную пусть едят в изобилии. Хох! А тому, кто против нас пойдет, пожелаем брюхо глиняное. Наши враги, как пузыри, пусть раздуваются! Да будет так. Хох!
Все были растроганы и дружно благодарили древнего тхамаду, который, как утверждали его пожилые внуки, еще помнил великое море Ахын замерзшим, скованным льдом от берега до берега [159] .
159
Кажется, насколько я помню, было это в 1630 году, прим. созерцателя