Страшен путь на Ошхамахо

Быков и Ахлов беспомощно переглянулись. Стало очень тихо.

Слово, которое было у всех на уме и которое никто не решался выговорить, сказал настырный и несдержанный кадий. Он его, правда, негромко сказал и не всем, а только сидящему рядом Ислам-беку Мисостову, но услышали все:

— Изменники, попадающие к нам в руки, вымаливают скорую смерть. С этого вашего Алигоко хан приказал бы содрать кожу и натянуть ее на большой тулумбас [188] .

— Да ты что, почтенный! — возмутился Мисостов. — Лишать жизни князя?! Кня-я-зя!

188

турецкий боевой барабан

— Тогда лишить его княжеского звания! — крикнул кто-то из простолюдин.

Мисостов вскочил:

— Еще не было такого, чтоб с князя слагали его звание! Разве только с изгнанного… — Ислам-бек осекся, будто сказал лишнее, и сел.

Окончательное решение прозвучало так:

«Посадить изменника Шогенукова на плохую и неоседланную лошадь, выпроводить, безоружного, за пределы Кабарды и объявить, что Шогенуков больше не князь, и его может убить любой человек, ежели Шогенуков появится на кабардинской земле снова. Все имущество и достояние Шогенукова отобрать и разделить».

Алигоко довольно безучастно выслушал приговор: после того, как была прочитана злополучная надпись, он вдруг утратил всю спою наглость и волю к сопротивлению: вот был бы он хорош, когда б хану прочли это миленькое пожеланьице! Греметь бы тогда высушенной алигоковской шкуре под тулумбасными палками…

Старая кляча быстро нашлась. Нашлось и несколько парней, желающих пойти в «провожатые».

— Наденьте на эту свинью ее панцирь! — распорядился князь.

Два молодых уорка со смехом бросились выполнять приказ.

Подавленный, Шогенуков не сопротивлялся. Всей толпой его провожали к реке, через которую надо было переправиться на тот берег и продолжать бесславный путь за пределы Кабарды.

Вслед ему неслись насмешливые напутствия, но Алигоко вроде бы ничего и не слышал. И вдруг, когда лошадь его уже вошла по колена в воду, он обернулся на пронзительный старушечий голосишко и увидел, как торжествующе приплясывает на берегу древняя, но бодрая кабардинка и выкрикивает нараспев:

Кто соленым объедается,

Тот водою обпивается!

Где повезет, где нет, не знаешь,

Бывает, что и ляпсом зуб сломаешь!

И тогда Шогенуков ожил, встрепенулся, будто сбросил с себя мутное наваждение, и завопил во всю силу слабоватых своих легких:

— А я тебя порадую на прощанье, проклятый Кургоко! Нет у тебя сына!

Умер он сразу, как родился! Заменили его унаутским ублюдком! Вот он тут стоит, Кубати этот твой! Пши навозный! А все это дело рук вот этой Жештео! У нее спросите, если не верите!

Вшиголовый ударил свою кобылу пятками по бокам и рванулся к середине реки. Там он уклонился от брода, лошадь затянуло в быстрину, затем на глубокое место, и Алигоко, как некогда его прихвостень Хагур, не удержался на спине животного, и быстрая коварная река, похожая на Черек или Урух, с готовностью раскрыла для него свои удушающие объятия. На Шогенукове был драгоценный румский панцирь с золотыми заклепками, золотым львиным ликом и арабской надписью, вычеканенной в священной Мекке.

Сначала люди пытались с трудом переварить потрясающий хабар, услышанный от Вшиголового. Затем на какое-то время все заслонила его гибель.

И опять выскочил вперед неугомонный кадий:

— Сбылось заклятие, данное в Мекке! — он простер руки в сторону столицы ислама. — Названный здесь свиньей погиб мучительной смертью от удушья! Может быть, теперь да простит аллах его прегрешения! Аминь!

— По усопшему молитва коротка, когда плата мулле невелика, — заметил один из молодых крестьян, но поддержки не имел — слова кадия, видно, пробудили в большинстве душ религиозный трепет. Кто-то из старших сделал парню замечание.

— Вот еще, слушать всяких дураков, — ворчал безбожник.

Его резко оборвали:

— Прежде чем дурака обличать, сперва докажи, что ты сам не дурак!

Смерть предателя мало трогала князя Кургоко: выстрелом в сердце прозвучали для него слова Вшиголового. Он этим словам почему-то сразу же поверил. Похоже, поверили и многие другие. Он сейчас направлялся к старухе, смотрел на нее упорно, а на себе чувствовал десятки чужих взглядов, любопытных, злорадных, нетерпеливых…

Хадыжа испуганно сгорбилась, хотела затеряться в толпе, но ей не дали это сделать. Люди отхлынули от реки, судьба Шогенукова перестала их интересовать.

— Говори, добрая женщина, — усталым голосом сказал Кургоко. — И не пытайся меня обманывать.

— А что я должна говорить! — задиристо выкрикнула Хадыжа. — Ничего я не знаю!

— Знаешь. Ведь на твоих руках скончалась моя жена…

— На моих, но я не знаю, о чем тут болтал этот сумасшедший. Спроси у него, у дохлого шакала, сам!

— Да что она позволяет себе, старая колдунья! — рассвирепел Мисостов. –

Как высказывается о высокорожденном! Посадить ее меж двух костров — тогда запоет по-другому!

— Можно и посадить, — согласился Кургоко, все так же упорно и тяжело глядя Хадыже в глаза.

Старуха перепугалась не па шутку. Еще в самом деле сочтут колдуньей, усадят меж двух костров и заставят произносить имена сорока помогающих ей чертей! Тут назовешь не сорок, а четырежды сорок имен! Потом заставят съесть жареную собачью печенку, наколотую на терновую веточку, и той же веточкой «прочистят» горло. Вместе с рвотой колдунья изрыгнет колдовскую свою способность. Затем останется только проследить, чтобы «излеченная» в течение тридцати дней не ела курятины — иначе к ней вернется колдовская сила.

Этот древний обряд «лечения» применялся чрезвычайно редко, и Кургоко ни за что не допустил бы подобную дикость, но не мешало припугнуть упрямую старуху.

И Хадыжа все рассказала. Жена Кургоко не перенесла родов. Не выжил и мальчик, только что родившийся. И тогда Хадыжа той же ночью помчалась в халупу умершей несколько дней назад унаутки, забрала оставшегося после нее ребенка, который был на полторы луны старше княжеского, а вместо него оставила мертвого. Женщина, взявшаяся из сострадания кормить грудью сиротку, потом, через посредство Хадыжи, была нанята кормилицей. Только сиротка уже назывался Кубати, княжеским сыном. Его настоящий отец, тоже унаут, погиб еще до его рождения под каменным обвалом в горах.