Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)

Помощник капитана с загадочным видом принес однажды видеокассету.

Вначале просыпается Европа, затем рыбы в Атлантическом океане, затем, потягиваясь, встает в лучах солнца Америка. Внезапно географические пояса развязываются, и все тонет в едином плаче. Помощник капитана потирает руки. На экране телевизора возникает знакомая пара.

— Героиня нашего времени, — говорит адвокат.

— Да ну, — сомневаюсь я.

— Завидуете, — смеется адвокат. — Признайтесь, что вы завидуете!

Дегенеративное лицо принца противоречит его здравомыслию в вопросе о британском содружестве. Напротив, ее очаровательная мордашка, доведенная до победы стараниями опытных косметологов, несмотря на сомнительный нос, вступает в противоречие с дегенеративным характером ее речей. Похищенная фотографами, заподозренная в благотворительности на высшем уровне матери Терезы, она противно шепелявит, гундосит и паясничает. Наследный принц зевает и, тяготясь глупостью жены, совсем не демонстративно смотрит в сторону. Тогда она начинает соблазнять его разными женскими действиями. Например, она становится на колени, наклоняется и показывает ему свои белые трусики. Принц — ноль внимания. Тогда она начинает медленно сдвигать трусики в сторону, как занавес в театре. Собравшиеся в салоне гости замолкают и смотрят на экран с редким вниманием. Чего-чего, а этого они еще не видели. Принцесса резко поворачивается, садится на корточки. Презирая букенгемские условности, она начинает писать через трусы на персидский ковер с улыбкой, которая обошла свет. Идут нарезки из ранней жизни принцессы. Крикет, бассейны, теннис, шарады, угловатые позы тела неслучившейся балерины. Гадкий, слишком длинный, околоаристократический утенок, она не верит и верит в свое будущее. Камера наезжает на ее промежность. Что мне сказать об этих формах? Во всяком случае, они возбуждающе волосаты. Немка тяжело дышит невдалеке от меня. Принц тоже заинтересован происходящим. Он раздвигает ей ягодицы и показывает сзади то единственное место тела, куда никогда не проникает луч солнца. Казалось бы, розово-карий анус несколько треугольного вида в окружении мелких пупырышков, слипшихся волосинок, на которых дрожит крошка кала, и звездочки-родинки, указующей на родовую судьбу, — это и есть кульминация. Я и не знал, что она так неуклюже вытирает попу. Но нет! Принцесса извлекает из своих трусиков средних размеров мужской член с весьма гармоничной залупой и яйца. У нее есть яйца! У нее замечательные яйца! И замечательный член! И замечательные яйца! И замечательный член!

Делать нечего, принц с удивлением берет его в рот.

— Ну, хорошо. А как же дети? — посреди всеобщего молчания раздается голосок Лоры Павловны.

— А как же Англия! — восклицает адвокат.

— Ничего себе некрофилия, — не выдерживаю я.

— Завидуете? — смеется надо мной адвокат.

— Отстаньте от него, наконец! — вступается за меня Лора Павловна.

— Ерунда какая-то, — бормочет капитан. — Друзья мои, а как же Господь Бог?

Он выпивает рюмку очень старого коньяка и, огорченный, покидает салон.

— Теперь мне все ясно, — говорит жена адвоката с лицом оглашенной.

— Может, хуй позже вырос, как гриб? — говорит адвокат.

— Нет, все-таки, а как же дети? — недоумевает Лора Павловна.

— Х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х, — вместо катарсиса хрипит немка. — Х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х.

Помощник капитана вскакивает — опля! — и начинает отбивать чечетку. Помощник — ас. Заходится в чечетке.

— А как же? А как же? А как же? — с плебейским шиком приговаривает чечеточник, широко разводя руками.

Мы начинаем хлопать в ладоши.

Псевдоцитата

Спасибо Рейну. На Рейне мне пришла до смешного простая мысль: что есть красота? Вот замки, виноградники, мелкие городки, вся эта рейнская драматургия национальной эстетики, и все говорит очень ласковым голосом: правда, красиво?

И маленький город шепчет мне на ухо: я, правда, красив?

И замок над Хайдебергом: я тебе нравлюсь? Как я могу тебе не нравиться? Ты посмотри, как забавны мои скульптуры! Ты посмотри, как они наивны и очаровательны! Выйди в сад, глянь на город. Нравится? Ну, сфотографируй меня. Ну, пожалуйста.

— Ленин прав. Надо мечтать! — сказал я капитану.

Здесь красота зависима от суждения и фотоаппарата. Здесь красота недальновидна. Почему в заштатных городах Пулии в церквах совсем иной дух? Почему в Кельне, в соборе, мне хочется вон? Почему мне тесно плыть по Рейну, мне, зажатому между двух берегов? Где запруда? И вдруг в последнее утро — светлый песок голландского берега, и я испытываю облегчение.

Предубеждение? Может быть, у меня какая-нибудь тайная причина недолюбливать немцев? Я роюсь в себе и не нахожу. Напротив! Напротив! Только хорошее!

Немецкая красота — красота! И бунт против кошечек в дадаизме, в экспрессионизме — не мой. Мне этот бунт симпатичен, но — не мой. Я зря обижаю Рейн. Он — хороший. Он — быстрый, стремительный, он общеевропейский. И меня не смущает название парохода — «Дейчланд». Дейчланд — так Дейчланд. Кто-то должен делать машины. У меня в Москве сломался немецкий холодильник. Только купили — сломался. Я удивился. Немецкий холодильник сломался! Звоню по гарантии. Мастер приезжает с готовой запасной деталью. Откуда вы знали? — Она испанская, всегда ломается. Значит, я должен это принять и признать.

— Кельн сдался! — вбежала Лора Павловна.

— Отключите в Кельне электричество, — сказал я. — Пусть у них все скиснет в холодильниках!

— Дюссельдорф тоже сдался, — сказала Лора Павловна.

— А Хайдеберг?

— Сдался.

— А Туборг?

— Это — пиво, — сказала жена адвоката.

— Ну и что? — сказал я. — Вы, может быть, знаете, сколько у Че Гевары было пальцев на ногах?

— Нет, — сказала жена адвоката. — Почему?

У нас с ней культурная невменяемость.

— Зачем ты меня не бьешь? — мимоходом спросила немка.

— Я занят мыслью, — ответил я. — Из Москвы я хочу — еду в Азию, хочу — в Европу. То есть, понятно, кудая еду. Непонятно — откуда. Кто я такой, чтобы тебя бить?

— Берлин тоже сдался, — сказал капитан.

— Почему это он сдался? — удивился я. — Мы его не просили сдаваться.

— А Париж? — спросила жена адвоката.

— Париж давно сдался, — сказала Лора Павловна. — Париж всегда готов сдаться.

— А помощника капитана нашли? — спросил я.

— Нет.

— А где он?

— Прячется в машинном отделении.

— У вас там джунгли, что ли? — заорал я на Лору Павловну. — Вы мне портите всю революцию.

— А что с адвокатом? — спросила жена адвоката.

— Не твое дело! — сказала Лора Павловна.

— В общем, так, — сказал я. — Париж населите румынами. Они этого очень желают. А всех из Парижа грузите в Румынию. На перевоспитание. Завтра!

— Господи! — обрадовалась Лора Павловна. — Неужели Европа снова станет веселой и интересной!

— Вы сначала найдите помощника капитана, — сказал я Лоре Павловне, — а потом радуйтесь.

Красота — не иное, как выдох: Боже, как хорошо! Хорошо — что? Мне не принадлежащее, мною, в лучшем случае, угаданное. Из другой энергии сотканное, а если из моей, то — преображенной. Это — в Пулии, на Сицилии. А здесь, в Германии, — имманентное.

— И верните мне мое банное полотенце, фетишистка! — закричал я на Лору Павловну.

Лора Павловна смутилась.

Немка вынула из штанов маузер и хотела ее убить. Имманентная красота. Междусобойчик. Короткое замыкание умиления. Слезы наворачиваются на глаза — подушечки, рюшечки, цветочки.