Страшный суд
Шрифт:
Не верю глазам. Они пришли за многие километры, чтобы встретить меня. У них в руках охапка огненных гладиолусов. Уверена, что они несли этот букет на переменках как грудного ребенка.
Однажды я спросила Нгуена, одного из самых интересных и сложных из встречавшихся мне людей:
— Что вас делает такими организованными?
Он прострелил меня своим косоватым взглядом, словно камешки пересчитал на дне прозрачной реки.
— Очень просто — желанье. Трое под одной крышей могут быть самыми неорганизованными, если не захотят. Миллионы под небосводом, нафаршированным бомбами, могут жить организованно, как в одном доме.
При
Я еще не опомнилась, а они начинают уже успокаивать меня:
— Не беспокойтесь. Увидите. Все хорошо.
Знаю я это вьетнамское «хорошо». Но странно. Меня не поражает на этот раз тихий тон, которым произносятся эти слова. Надо вспомнить, что я почувствовала, когда услышала тихий голос вьетнамца в прошлом году, когда это было впервые.
Через нас прошло столько шума, что мы уж почти ничего не слышим.
В тот раз на аэровокзале Вьетнам преподнес мне для встречи целый букет поэтов. И одна поэтесса, тоненькая, гибкая — вот именно как стебелек, — в небесно-синем шелковом платье.
Не удивили меня ни хрупкость их тел, ни худощавость лиц, ни огонь в глазах, ни слишком уж невоенная грация женщин, ни даже то, что они ждут меня, оказывается, со вчерашнего дня: самолет задержался из-за воздушной тревоги, — но удивил меня их тихий говор.
Я иду с заложенными от моторного шума ушами. Во мне грохочут еще неистовые митинги и демонстрации Пекина. Крикливые голоса стюардесс с красненькими цитатниками в руках навязли у нас в ушах.
И я не думала, что именно во Вьетнаме, удивляющем мир своей борьбой, встречу то, чего мне больше всего не хватало: тихий говор, почти шептанье.
Не вслушиваюсь в смысл первых слов. Их потрясающее душу значение кроется в тоне, в интонации, в тихости. Тихий говор заставляет людей ближе подойти друг к другу, сближаться. Только в своем доме, защищенные стенами и согласием, люди могут говорить тихо и слышать друг друга.
А между тем голос Вьетнама слышен на всей планете. Это голос спокойной совести.
1968. Блага Димитрова и Ха.
Обстоятельства заставляют нас быть сильнее, чем мы есть на самом деле.
Поднимаю глаза от бумаги и вижу ее сияющее личико. Вглядываюсь в него, изучаю, стараюсь угадать, какая участь ее ожидает и какая сила ей будет нужна, чтобы участь свою встретить лицом к лицу.
Если будущее вытекает из прошлого и настоящего, то мы должны были бы его знать. Или будущее определяется чем-то третьим?
Начинается ее жизнь, которая вся — неизвестность. Что я могу и должна сделать, чтобы жизнь ее была лучше? Очевидно, самое главное — готовить ее к плохому. Каждое наше усилие вмешаться в личную судьбу другого вызывает такие отдаленные сотрясения, что не знаешь, что в конечном счете к добру, а что не к добру.
Ха научилась одним
пальчиком на пианино играть «Цветок милый, цветок красный». Как понимающе кивает ее головка, когда я произношу следующую строку: «цветок с тонким стебельком».Ее головка сама как цветок на тоненьком стебельке. Цветок пророс на одном континенте, а теперь оказался на другом.
Я сама до сих пор была ребенком. А теперь стала родителем. Кроме этих двух, бывает ли третье состояние? Да, бывает. Свобода. Можно отторгнуться, выключиться из цепи предки — потомки и быть свободной. Но свобода — это трудно и даже тягостно. Зависишь лишь от себя. Отвечаешь лишь за себя. Но, оказывается, это самая большая зависимость и самая большая ответственность. Ты свой создатель и свое произведение. Два состояния сливаются воедино. И это почти невыносимо. Чтобы избавиться от двойной нагрузки, мы хватаемся за детскую ручонку, и тогда все в порядке. Мы снова в банальной земной цепи.
Чтобы спасти девочку от неумолимого бомбоносного неба, под которым должно было бы пройти ее детство, я выдернула ее с корешками из родной почвы. Спрашиваю себя, хорошо ли я сделала? Действительно ли это добро? Она будет расти распятая на двух континентах.
Мне надо возвратиться на пройденный путь, чтобы убедиться — другого пути для меня и не было.
— Предстоит бессонная ночь, пока доберемся до Ханоя, — предупреждает и подготавливает меня внимательный и вежливый Ке.
Понимаю, что дороги разрушены. Мы садимся в «джип», [1] замаскированный зелеными ветками и похожий на куст. А, неужели старый знакомый! Желание похлопать, погладить его. Жаль, что нет у него лошадиной морды.
Ке белозубо улыбается моей наивности: столько машин сменилось с прошлого года!
Тайно радуюсь длинной бесконечной ночи — будет время подумать. У меня есть кое-что нерешенное, важное. Да и будет случай выспросить издалека о том, ради чего я приехала.
1
Так обычно называют легковые автомобили повышенной проходимости. Здесь и дальше автор имеет в виду, по всей вероятности, наш ГАЗ-69 — «газик». Здесь и далее примечания переводчика.
Вдруг меня поражает: по как они добрались до границы?
Смеясь рассказывает, что всю прошлую ночь тряслись по разбитым дорогам. Попали под две бомбежки. Часами ждали у речных переправ. Днем прятали машину в тень и чинили.
В прошлом году я пережила такую ночную поездку по джунглям, но это было южнее Ханоя. Теперь уже и на север страны путешествуют только ночью. Вся страна — одна сплошная мишень.
Поблизости виднеется разбомбленная железнодорожная станция. Бомбили недавно.
Я вижу силуэты разбомбленной Софии. Черные закоптелые фасады, опаленная штукатурка. Пустые, без стекол окна, кирпичная красная пыль. И наши молодые шаги среди руин и наша молодая вера, что мы больше никогда не допустим этого.
Четверть века спустя искусство разрушать города достигло виртуозности. У вьетнамских руин более зловещие контуры, чем у знакомых нам по прошлой войне. От больших зданий остается только стальной скелет, застывший в страшных конвульсиях. На месте небольших домов просто ямы. И пыль пожарищ другая — сухой и черный песок.