Страшный суд

— У этого дяди на пляже борода на ногах.

— Подснежник питается снегом, потому он и белый.

— Если проглотишь косточку черешни, из тебя вырастет дерево.

— А видит ли меня этот дядя, который говорит по телевизору? Если он меня не видит, то почему же он мне улыбается?

Радио трещит. «Вот я его сейчас починю!» — и выключает его. Гордо смотрит на нас: «А вы стараетесь, крутите ручку!»

Большой восторг вызывает у нее «дядя бум-бум» — солдат, провожает его на улице благоговейным взглядом.

Поднимается на цыпочки с огромным усилием, вся вытягивается, чтобы зажечь свет в коридоре, и говорит себе вслух: «Спасибо!»

Осень. Ха смотрит в окно, как падают листья, и говорит: «Зубки у дерева выпадают, вырастут новые?» — и качает свой расшатавшийся зубок.

Вожу ее с собой по базару. Впервые входит в хлебопекарню. Она в жизни не видела столько хлеба, наваленного в одном месте: белого, благоуханного. Начинает кричать в экстазе: «Бань ми! Бань ми!» (Хлеб!) Отнимает у меня буханку и несет ее высоко над головой, как дарохранительницу. Важно переходит улицу, не глядя по сторонам как обычно.

Автомобили останавливаются перед этим чудом. Хлеб! Поднимается по лестнице все так же с буханкой, поднятой над головой, и кричит во весь голос, чтобы все выходили ее встречать. Жильцы высовывают головы в приоткрытые двери. Лестница, населенная холодными, вежливыми приветствиями, смеется и оживляется. Двери открываются шире. Все знают маленькую девочку. И она знает всех. Расхаживает по квартирам без приглашения, дружит с предметами и хозяевами, овладевает действительностью. При помощи двух-трех болгарских словечек разговаривает с людьми, с которыми я всю жизнь молчала, в совершенстве зная родной язык.

Чужое существо роднится с моим миром, с которым сама я в непрестанном и мучительном разладе.

* * *

Я читаю газету, а Ха читает новости по моему лицу. Замечает перемену в моем лице, которую я стараюсь скрыть.

— Что там? Скажи же!

Пытаюсь перевести жестокие факты на язык сказки.

— В Америке убит один добрый дядя.

— А разве бывает добрый американец? — изумляется девочка.

Пытаюсь развеять представления, порожденные бомбами и кровью. Это равносильно новому взрыву. Что происходит в маленькой головке? Она не может вобрать столько нелепости.

А тут еще я пригласила в гости американского журналиста Кери, пишущего книгу о Болгарии. Начинаю подготавливать Ха.

— Американец? Зачем он приедет? — она вся съеживается.

— Чтобы посмотреть на нас, написать про нас книгу, — стараюсь отвечать естественным тоном.

— Ну да! Он приехал, чтобы убить Ха! — девочка часто говорит о себе в третьем лице.

Начинаю сначала сказку о добром американце, убитом плохими американцами. Глаза ее расширяются от страха. Не может поверить. Спит неспокойно. Наутро спрашивает меня:

— Американ не разрушит наш дом?

Чтобы расположить ее к гостю, рассказываю ей о его двух внучках: одной белой, другой черной. Мне кажется, что это порождает зародыш доверия. Ха копается в своих вьетнамских реликвиях. Вытаскивает два одинаковых значка южновьетнамских партизан. Приготовила их в подарок двум американским девочкам.

— У тебя столько других, зачем же два одинаковых?

— А чтобы не ссорились! Одна внучка белая, другая черная. Нужно, чтобы значки были одинаковыми!

Гость приходит в назначенный час. Сижу, как на иголках. Привожу Ха, представляю ее. Она с колебанием протягивает ему руку. Рассматривает его. Спокойная. Все идет как будто бы хорошо.

Благородный старик тронут миловидностью вьетнамского ребенка. Заставляю ее спеть без особой надежды на согласие. Она сразу кланяется и запевает. Гость прослезился. Похлопывает ее по щечке. Ха ему преподносит подарки, он благодарит и говорит, что сразу же, как вернется, передаст их внучкам.

И вдруг она спрашивает:

— А ведь тебя убьют?

— Почему?

— Но ты же хороший американец!

Перевожу господину Кери ее слова, подчеркивая их детскую наивность. А он отвечает, задумавшись:

— Она права. Но, может быть, я еще не настолько хорош! — и улыбается виновато.

* * *

Каждый по-своему истолковывает мир, в котором живет.

Смуглая малышка ходит по квартирам, разглядывает толстые стены, потолки с выступающими балками, узкие коридоры, дубовые тяжелые двери.

— Почему мы живем в убежищах, если нет бомб?

Слово, которое она с первого дня повторяет то как песенку, то как плач: «Ди тёй!» (Гулять!) Это слово похоже у нее на крик «Хлеба!» в голодные годы или на крик «Пить!», когда в пустыне умирают от жажды.

Стоит мне протянуть руку к гребешку, чтобы причесаться, Ха подскакивает, ужаленная:

— Уходишь?

— Нет еще, — отвечаю фальшивым голосом.

Ребенок начеку и следит за каждым моим движением. Ищет, на месте ли моя сумка. Подстерегает меня в коридоре. Ускользнуть невозможно. Надо бы шапку-невидимку. Никакие игрушки, никакой Мики-Маус по телевидению, никакие грампластинки, никакие лакомства не могут ее отвлечь от щелчка выходной двери. Это самый зловещий звук. Она бросается и виснет на ручке. Сердцераздирающий вопль оглашает квартиру и лестницу, нарушая тишину, которая, если верить правилам, вывешенным внизу, есть общее достояние.

Спрашиваю Ха, что ей у нас не нравится?

Она — ребенок, она откровенна и естественна, не может соврать. Свешивается с третьего этажа, словно смотрит в колодец.

— Почему мы живем так далеко от земли?

Хочу хотя бы на мгновение проникнуть в нее и взглянуть вокруг через щелочки этих детских глаз, открывшихся на другом континенте. Каким видят они копошащийся улей нашего города? Этажи-клетки. Входы — темные дыры пещер. На лестнице за твоей спиной шаги башмаков. Голосов не слыхать. Все двери одинаковы. Можешь нажать чужую кнопку.

Письмо из Вьетнама задерживается. Наверно, оно не знает, в какой почтовый ящик ему нырнуть. Или, может, плутает… Перепутать одну цифру, и уже ничем не поможешь. Дома похожи один на другой. Люди тоже. Только деревья разные. По ним можно узнать свой дом. Деревья тебе друзья. С ними здороваешься.

Выросшая в зелено-буйной стране, с зеленью, удвоенной зеркалами бесчисленных вод, девочка никак не может уйти с тропинок среди пальм и банановых рощ.

* * *

Все необыкновеннее становятся самые обыкновенные вещи.