Страшный Жуткий Подвал

Что могло случиться? Почему родители не пришли? Почему тут столько еды? Почему двигатель почти вечный, а вода течет сквозь такое количество фильтров? Однажды отец рассказал мне, как устроен Страшный Жуткий Подвал. Из скольки слоев состоят его стены и сколько систем защиты, чтобы открыть дверь снаружи.

А изнутри я ее мог открыть в любой момент, но такое мне до той поры не приходило в голову. Я же говорил, что никогда не пытался убежать из подвала.

И я понял, почему этого делать не надо.

Папа давал мне читать книгу о катастрофах. И об атомном взрыве. И о том, что бывает на земле после. И полностью автономный бункер, в который родители под детские крики запихивали ребенка — чтобы приучился сидеть, ждать, не открывать двери и не уходить. Теперь я понял, почему они не переезжали. Ведь на новом месте пришлось бы делать новый бункер, а война могла начаться в любой момент.

Я вспомнил, как мать тащила нас в подвал. И осталась наверху. Почему же они не сделали подвал большим?

Заплакала Кристинка, и внезапно нахлынуло понимание того, что все они — мама, папа, брат, дядя, Васятя — остались во вчерашнем дне. Что их уже нет.

Я закричал и бросился на пол. И, конечно, не ушибся. Схватил нож, стал кромсать ткань и поролон, швырять на пол книги и банки, разбил об стену аквариум, раздавил ногой рыбок… навсегда. Рваные раны на полу не затянутся, а рыбки не оживут. Вчера не возвращается.

Я взял большую банку земляничного варенья и принялся есть.

… Боль меня отрезвила. С воем замазывая зеленкой прыщи и язвы, я клялся в жизни не прикасаться к варенью и шоколаду. Разве я не был счастлив без них?

Язвы и язвочки отчаянно чесались, и я раздирал ногтями едва затянувшиеся сукровицей раны. И мамы, которая строго отругает и пожалеет, рядом не было. Не было даже Васяти, который рассмешит своими дурацкими садистскими стишками и расскажет какой-нибудь ужас про горячие точки.

Теперь, наверное, весь мир превратился в одну горячую точку. А для меня он сжался в точку размеров Страшного Жуткого Подвала.

…Было плохо и больно, но я разлеплял гноящиеся глаза. Страшнейшая аллергия — был соблазн напиться снотворного и заснуть. Но я стоически мазал обнажившееся мясо зеленкой. Иначе кто будет кормить Кристину?

Тем более вдруг мы остались в мире одни? Адам и Ева. Я подумал, что она моя сестра, но дети Адама тоже были стеснены в выборе. Да-да, я был вполне продвинутым шестилетним ребенком, и у меня была «Энциклопедия», та самая, где написано, что шестилетний ребенок должен различать климакс и менструацию…

Потом все наладилось. Шел обыкновенный день в бесконечный ряду таких же однообразных дней. Кристинка улыбалась мне, звала, махала ручками. Мира не существовало, словно мы оказались на космическом корабле.

Я разломал все диски с играми о постядере. Я не хотел играть на фоне развалин. Разломал и диски с войнами. А потом и с убийствами — не понимая, как я мог раньше убивать ненастоящих, но все-таки людей. Пока не остался один.

Говорят, самое страшный для человека страх — страх одиночества. Не знаю, как для других, но я больше всего боялся потерять Кристинку.

Первыми умерли крысы.

А потом заболела сестра.

У меня была аптечка — но на самые простые случае. Что с Кристей, чем ее лечить — я не знал. Пытался почаще менять подгузники, поил молочком и какими-то порошками «для младенцев» — мама отдельно упаковала их. Но Кристинке становилось все хуже. Она кричала и кричала. Я еще подумал, так ли хороша защита, и не началась ли у нее лучевая болезнь? И есть да, то через сколько мы умрем?

Я очень боялся умереть первым и оставить сестренку одну, как того солдата с перебитым позвоночником в расщелине горного хребта. Ведь девочка не дотянется даже до бутылочки молока.

Подходя к двери, я все чаще думал: что за мир там? Умрем мы сразу или найдем врачей? Остался хоть кто-то, кроме выжженных на бетоне теней? Я видел такие белые тени в той книжке про катастрофы.

И еще однажды возникла мысль.

А вдруг дверь не откроется?

Все-таки, когда оставался выбор — умереть там или умирать здесь, было проще. Но совсем без выбора? Я ощутил себя в комфортабельном, высокотехнологичном гробу с полным циклом самоочистки.

…И наконец осталось одно отчаяние. Умирает Кристинка. Если не выйти, она умрет. Если выйти…

Кристе становилось все хуже, и я, наконец, решился: если через два дня за нами никто не придет. Мы выйдем. И установил таймер — с точностью до секунды.

На 21 часу 43 минуте 27 секунде ожидания, когда я сидел у двери, вперив в нее неподвижный взгляд, и считал мгновения, дверь внезапно распахнулась. Я почти не испугался. Это кто-то, кто знал, как ее открывать.

Тревожные голоса окружили со всех сторон, люди в камуфляже подхватили нас на руки, и понесли вверх, к слепящему дневному свету.

* * *

Я лежал на пожухлой траве и не хотел смотреть на то, во что превратился этот мир. Удивительно, что меня нашли; удивительно, что погибли не все. Но мамы и папы нет, ведь так? Иначе почему их нет здесь, сейчас, когда они так нужны?

Наверное, удар пришелся по другим районам — дома стояли целые. Но на месте наших окон зияла чернота, и поэтому все было не так, как раньше. В пепел обратилась недочитанная «Одиссея капитана Блада», и в пепел… я не хотел об этом думать, не хотел.

По небу неслись серые облака. Это толкьо после тусклого экономного света подвала день казался слепящим. На самом деле не пробивался ни один солнечный луч — хотя по часам был день, я смотрел на часы за несколько минут до прихода дяди и Энтони. Я читал, после извержения вулкана пепел застилает небо и становится темно. И еще читал про ядерную зиму. Было холодно.

И, наверное, мы хватили уже много-много радиации. Особенно жалко мне было Кристинку — не выдержит.

Все люди вокруг были с автоматами. Это было понятно, это было нормально — постъядерный мир — мир преступников, атак на уцелевшие склады, мир хаоса… Да, я знал в шесть лет и такое слово.

— Скорую… блядь, да вызовите кто-нибудь скорую! Умрет! Убью! Что значит быстро не приедет? Денег дам! Все дам! Племянников спасите!!

Прошло совсем не много времени, и я услышал сирену. Это было странно: еще что-то работало на этих развалинах. Пускай и за деньги. Или за «все».

Солнца не было, небо застилала сплошная пелена. Холодало. Тревожно орало и носилось воронье.

— Этот подонок — где он?! Я хочу видеть его живым! Молокосос! Щенок! — сначала я подумал, что кто-то зовет меня, и мы вернулись в далекое вчера. Но это дядя кричал в мобильник. — Я его за сестру и за друга в землю урою. А если племяшка помрет… Нет, не так: сначала он у меня запросит, чтоб я его в землю закопал, — говорил дядя по мобильному. — Я его лично бензином оболью. И огонь затушу, чтоб не сразу понял. Чтоб мучался, гнида, чтоб кожа кусками слазила. Чтоб гной ручьями вытекал. Чтоб мясо обгорелое до кости чернело…