Страсть взаймы
Шрифт:
«Ты хочешь быть стопудово наказана,
К кровати привязана, гелем намазана…»
* * *
Через несколько дней принятия *** организм привыкает, и уже нет того взрывного эффекта, как в начале. И мужчин он перестал вставлять, и к Нелли вернулась вялость. Тогда они развели кристаллы **** и выпили за вечное безумство праздника.
С Нелли случился новый приход. А за ним, как и у всего, что связано с наркотиками – побочный эффект. У нее заламывало челюсть, она скрежетала зубами, и постоянно хотела пить. С неконтролируемым гулянием челюсти возникли особенные трудности. Теперь никто из них не хотел рисковать своим фаллосом и давать ей в рот. За этим наркотиком последовали другие. А потом еще. И еще. Особенно их позабавило, какие глюки словила девушка от ***.
Дни перетекали один
Самым жестоким был Юра. Он любил избивать ее. Понятно, не за дело. Так просто. Бил в основном по лицу. А если ногами, то не скупился на все тело. Ноги у него были волосатые и кривые. Пальцы маленькие, с огрубевшей кожей и тоже кривые. Нелли удалось рассмотреть их в деталях, когда она облизывала ступни по его приказу. А потом, ударом ноги по лицу, что означало поменять ногу, лобызала другую, такую же скверную. Кроме отвратительных ног, Юра имел омерзительное пузико. Такое, которое на высоком худощавом теле смотрится до смешного неуместно. Однако руки, такие же длинные и тощие, обладали неожиданной силой. В этом Нелли неоднократно убеждалась.
И если бы не эти мелочи, скрытые под красивой дорогой одеждой, которые человек не видит при первом знакомстве, то он был, в общем-то, хорош собой. Обладал правильным овальным ликом, с чистым высоким лбом, с густыми белокурыми волосами. Лицо его казалось будто из мрамора – редкого и дорогого. Только глаза – бледные и водянистые – приводили Нелли в оцепенение. Она словно бы смотрела в глаза мертвецу.
Тимур выделялся извращенными вкусами. И ему не хватало в ее среднестатистической внешности неформальности. Однажды, будучи под сильным кафом, он захотел разрезать Нелли язык надвое. Его чудом отговорили. А вот соски он ей все же проколол. Какими-то подручными средствами, причиняя неимоверные страдания, удерживая сопротивляющуюся девушку в четыре руки, он вставил металлические колечки с шариками на концах. По одному проколу на каждый сосок. Потом еще долго и с удовольствием любовался своей работой.
Тогда, в короткие промежутки адекватного восприятия реальности, Нелли с ужасом оглядывала себя. Вернее то, что осталось от некогда улыбчивой и добронравной девушки. Свое затасканное, иссушенное тело. Свою разорванную в клочья душу. И начинала горячо молиться о смерти.
Минутами ей ужасно хотелось хохотать, громко и бешено. И она хохотала, как ведьма на шабаше. Страшно и по злому. И только удар сплеча заставлял ее умолкнуть.
Как-то раз в комнату вошел Макс. Нелли пребывала в непонятной прострации между сном и явью, пристегнутая наручником к спинке кровати. Ее всегда пристегивали, если оставляли одну. Он был уже не пьян, но еще и не под кайфом. Он находился в том тяжелом, грузном, дымном состоянии человека, вдруг проснувшегося после многочисленных дней запоя. Настроение его было хуже некуда.
Он прошел к столу. Отыскал среди бардака початую бутылку коньяка и опрокинул в себя содержимое из горлышка. При этом не сводил с девушки налитых кровью глаз. Он злился. На свое недомогание, на неспособность избавиться от него сию же минуту. На своих беспутных друзей, которые все еще где-то дрыхли. И на девчонку. Но злоба его была спокойной, холодной и даже разумной. А значит самой страшной и отвратительной, какая только может быть.
Он подошел и сел на край кровати. Он не ударил ее и не крикнул в самое ухо, как это сделал бы Юра. Он не врубил на полную мощность «Грязных шлюшек», как сделал бы Тимур. Он просто выжидательно вглядывался в разбитое лицо девушки. Она с трудом сфокусировала на нем заплывшие
глаза.– Не спишь? Притворяешься? И зачем? Разве не нравится роскошь, что тебя окружает? Предпочитаешь оградиться от нее сном? Не благодарно с твоей стороны. Многие хотели бы оказаться на твоем месте. Пить только элитные напитки. Баловаться лучшими наркотиками. Быть вхожей в круг сильнейших мира сего. А ей не нравится. Хочет уснуть, – он поцыкал языком и еще отпил из бутылки. Нелли вперила в него мученические глаза.
– А что тебе не по нраву? Чего ты хочешь? Вернуться в свой институтишко? В свою жалкую шарашку? В обшарпанное общежитие? К своему сосунку? А подумай, нужна ли ты ему сейчас такая? После нас? Облапанная там, где ему и не снилось? Выпотрошенная, как утка, что подают с яблоком в заднице? Думаешь, он примет тебя такую, грязную и оскверненную? Он ведь таскался за невинной недотрогой, за девочкой-целкой. А теперь эта девочка даст фору самым заправским шкурам. Теперь ты сама можешь ему рассказать, откуда в хлебе дырочки, – он зло усмехнулся и продолжил. – Не нужна ты ему такая. Он больше не захочет тебя знать. Позорить тобой свою фамилию. Он выберет другую – скромную, послушную, невинную девушку. А ты навсегда останешься шлюхой. Все умеющей, но никому не нужной. Продажной шалавой, какой сотворили тебя мы.
Он умело и тонко причинял душевные страдания этими бессердечно правдивыми словами, сказанные мягким, вкрадчивым тоном. Он ранил в самое сердце. Резал без ножа. Давил на самые больные точки. И это было только начало…
Нелли смотрела в его темные глаза, как завороженная. Не смела, да и не могла отвернуться. В горле застрял ком. В глаза защипало.
– Ты никому не будешь нужна после всего, что мы с тобой сделаем. Тебя вышвырнут из ВУЗа. От тебя отвернутся друзья, как от прокаженной. Даже родителям будет стыдно называть тебя своей дочерью. Мама, конечно, будет сильно переживать. А потом ничего, найдет утешение на дне бутылки. Да так и сопьется – тихо и незаметно. А вскорости и отец сведет себя в могилу, лишившись двух самых дорогих ему людей. И во всем виновата будешь только ты. Мне даже объяснять это не нужно. Ты сама понимаешь, что из подающей надежды пай-девочки ты стала никчемной потаскухой. Теперь твое место на улице, среди «плечевых», скатившихся вниз по наклонной от наркотиков и пьянства…
Он продолжал еще что-то говорить. Что-то в таком же унизительном духе. Но Нелли не могла больше воспринимать его слова. Жгучие слезы безысходности душили ее. Она чувствовала себя именно той половой тряпкой, какой он называл ее. Понимала, что все его слова до обидного верны. Назад дороги нет. Она – конченный, никому не нужный человек. Отбросок общества.
Макс видел ее реакцию и наслаждался ею. Он добивал ее этими словами. Медленно, но верно вытравливал из нее душу. Убивал в ней последнюю надежду на спасение. Выедал скудные остатки чувств, эмоций. Высасывал желание жить.
Глава 7
Скорость на спидометре – 120. Конкретно эта дорога – змеистая, с покрытием, оставлявшим желать лучшего, с частыми перепадами высот – подразумевала скорость передвижения гораздо меньшую. Но качественный зверь немецкой сборки под ним и не такие километры проглатывал. Разумеется, не сам по себе. Та отчаянная решимость, которая уже не заботится о последствиях, посылала импульсы частям тела. Нога вдавливала педаль газа в пол. Руки сжимали руль. В неживых глазах запечатлелось выражение острой, бешеной ненависти.
Как посмел этот кусок дерьма обвести его вокруг пальца, как… деревенского дурачка?!? Эта первая и, казалось, справедливая мысль разбивала его эгоцентризм в дребезги. Но сразу на ум приходил другой, более верный вопрос: а как он, Назар, позволил выставить себя в дураках? Как он проглядел всю заварушку и допустил столь скверный для своего имени и репутации поворот событий. В первом варианте все понятно: виновата эта чертова адвокатская контора со Стругальских во главе. На них следует вымещать ярость, с них сдирать по три шкуры и мстить за подставу. А вот во втором варианте…спрашивать надо с себя. Так в свое время учили его мать и Макар, что заменил ему отца. А попробуй-ка с себя содрать шкуру? Проще с других… потому и злился Кадацкий пуще обычного, и на себя, и на других.