Страсти-мордасти
Шрифт:
– Я из этих бумажек наделаю разного, чего-нибудь хорошего. А то Катьке подарю. Она тоже любит хорошее: стеклышки, черепочки, бумажки и всё. А - слушай-ка: если таракана всё кормить да кормить, так он вырастет с лошадь?
Было ясно, что он верит в это; я ответил:
– Если хорошо кормить - вырастет!
– Ну да!
– радостно вскричал он.- А мамка, дурочка, смеется!
И он прибавил зазорное слово, оскорбительное для женщины.
– Глупая она! Кошку так уж совсем скоро можно раскормить до лошади верно?
– А что ж? Можно!
–
Он даже затрясся весь от напряжения, крепко прижав рукой грудь.
– Мухи бы летали по собаке величиной! А на тараканах можно бы кирпич возить,- если он - с лошадь, так он сильный! Верно?
– Только вот усы у них...
– Усы не помешают, они - как вожжи будут, усы! Или - паук ползет агромадный, как - кто? Паук - не боле котенка, а то - страшно! Нет у меня ног, а то бы! Я бы работал бы и всю свою зверильницу раскормил. Торговал бы, после купил бы мамке дом в чистом поле. Ты в чистом поле бывал?
– Бывал, как же!
– Расскажи, какое оно, а?
Я начал рассказывать ему о полях, лугах, он слушал внимательно, не перебивая, ресницы его опускались на глаза, а ротишко открывался медленно, как будто мальчик засыпал. Видя это, я стал говорить тише, но явилась мать с кипящим самоваром в руках, под мышкой у нее торчал бумажный мешок, из-за пазухи - бутылка водки.
– Вот она - я!
– Ло-овко,- вздохнул мальчик, широко раскрыв глаза.- Ничего нет, только трава да цветы. Мамка, ты бы вот нашла тележку да свезла меня в чистое поле! А то - издохну и не увижу никогда. Шкура ты, мамка, право! обиженно и грустно закончил он.
Мать ласково посоветовала ему:
– А ты - не ругайся, не надо! Ты еще маленький...
– "Не ругайся"! Тебе - хорошо, ходишь куда хошь, как собака всё равно. Ты - счастливая... Слушай-ка,- обратился он ко мне,- это бог сделал поле?
– Наверное.
– А зачем?
– Чтобы гулять людям
– Чистое поле!
– сказал мальчик, задумчиво улыбаясь, вздыхая.
– Я бы взял туда зверильницу и всех выпустил их,- гуляй, домашние! А - слушай-ка!
– бога делают где - в богадельне?
Его мать взвизгнула и буквально покатилась со смеха,- опрокинулась на постель, дрыгая ногами, вскрикивая:
– О,- чтоб те... о господи! Утешеньишко ты мое! Да, чай, бога-то богомазы... ой, смехота моя, чудашка...
Ленька с улыбкой поглядел на нее и ласково, но грязно выругался.
– Корячится, точно маленькая! Любит же хохотать.
И снова повторил ругательство.
– Пускай смеется,- сказал я,- это тебе не обидно!
– Нет, не обидно,- согласился Ленька.- Я на нее сержусь, только когда она окошко не моет; прошу, прошу: "Вымой же окошко, я света божьего не вижу", а она всё забывает...
Женщина, посмеиваясь, мыла чайную посуду, подмигивала мне голубым светлым глазом и говорила:
– Хорошо утешеньице у меня? Кабы не он - утопилась бы давно, ей-богу! Удавилась бы...
Она говорила это улыбаясь.
А Ленька вдруг спросил меня:
– Ты - дурак?
– Не знаю. А что?
– Мамка говорит - дурак!
–
Так ведь я - почему?– воскликнула женщина нимало не смущаясь.Привел с улицы пьяную бабу, уложил ее спать, а - сам ушел, нате-ко! Я ведь не во зло сказала. А ты уж сейчас ябедничать, у - какой...
Она говорила тоже, как ребенок, строй ее речи напоминал девочку-подростка. Да и глаза у нее были детски чистые,- тем безобразнее казалось безносое лицо, с приподнятой губой и обнаженными зубами. Какая-то ходячая, кошмарная насмешка, и - веселая насмешка.
– Ну, давайте чай пить,- предложила она торжественно.
Самовар стоял на ящике рядом с Ленькой, озорниковатая струйка пара, выбиваясь из-под измятой крышки, касалась его плеча. Он подставлял под нее ручонку и, когда ладонь увлажнялась паром,- мечтательно щурясь, вытирал ее о волосы.
– Вырасту большой,- говорил он,- сделает мамка тележку мне, буду по улицам ползать, милостинку просить. Напрошу и выползу в чистое поле.
– Охо-хо,- вздохнула мать и тотчас тихонько засмеялась.- Раем видит поле-то, милый! А там - лагеря, да охальники солдаты, да пьяные мужики.
– Врешь,- остановил ее Ленька, нахмурясь.- Спроси-ка его, какое оно, он видел.
– А я - не видала?
– Пьяная-то!
Они начали спорить, совсем как дети, так же горячо и нелогично, а на двор уже пришел теплый вечер, в покрасневшем небе неподвижно стояло густое сизое облако. В подвале становилось темно.
Мальчик выпил кружку чая, вспотел, взглянул на меня, на мать и сказал:
– Наелся, напился,- даже спать захотелось, ей-богу...
– И усни,- посоветовала мать.
– А он - уйдет! Ты уйдешь?
– Не бойсь, я его не пущу,- сказала женщина, толкнув меня коленом.
– Не уходи,- попросил Ленька, прикрыл глаза и, сладко потянувшись, свалился в ящик. Потом вдруг приподнял голову и с упреком сказал матери:
– Ты бы вот выходила за него замуж, венчалась бы, как другие бабы,- а то валандаешься зря со всяким... только бьют... А он - добрый...
– Спи, знай,- тихо сказала женщина, наклонясь над блюдцем чая.
– Он - богатый...
С минуту женщина сидела молча, схлебывая чай с блюдечка неловкими губами, потом сказала мне, как старому знакомому:
– Так вот мы и живем тихонько, я да он, а боле никого. Ругают меня на дворе - распутная! А - что ж? Мне стыдиться некого. К этому же - видите, как я снаружи испорчена? Всякому сразу видно, для чего я гожусь. Да. Уснул сынок, утешеньишко мое. Хорошее дитя у меня?
– Да. Очень!
– Не налюбуюсь. Умница ведь?
– Мудрец.
– То-то! Отец у него - барин был, старичок; этот - как их зовут? Конторы у них,- ах ты! Бумаги пишут?
– Нотариус?
– Вот, он самый! Милый был старичок... Ласковый. Любил меня, я горничной у него жила.
Она прикрыла тряпьем голые ножки сына, поправила под его головой темное изголовье и снова заговорила, легко так:
– Вдруг - помер. Ночью было, я только ушла от него, а он ка-ак грохнется на пол,- только и житья! Вы - квасом торгуете?