Страсти по четырем девочкам

Мертвая, нетопленая печь.

Память собирает все в копилку:

Инеем покрыто полстены.

Превратилась в тусклую коптилку

Электрификация страны.

Когда мы вошли в комнату, Таня даже не оглянулась. Она в больших валенках с чужой ноги. Длинный ватник до колен и платок, завязанный за спиной крест-накрест. Бледное лицо. Обветренные губы, руки в варежках. А движения медленные, словно каждое стоит неимоверных усилий. Ах, как она напоминала тот серый опавший листок на снегу! И только глаза, смотрящие из-под платка, - живые. Когда Таня заговорила, стало понятно, кому принадлежит хрипловатый, простуженный голос.

Коптилка - мой фонарик.

Лица не различишь.

Да здравствует сухарик!

Но он мне снится лишь.

Ни маковой росинки.

Зато дают бурду.

И плавают крупинки

В тарелке, как в пруду.

Таня безразлично посмотрела на нас, словно не верила в нашу реальность. И сказала, неизвестно к кому обращаясь:

– А куропатка в день съедает всего 22 грамма. Счастливая.

Мы сперва не поняли, в чем счастье куропатки. И причем здесь вообще куропатка. А Таня подошла к столу и склонилась над тетрадкой, над той самой тетрадкой, которая в начале спектакля появилась у моих помощников.

Мои спутники, Пьеро и Арлекин, с острым любопытством рассматривали блокадную комнату: никогда не видели бумажных крестов на окнах, печурок посреди комнаты, покрытых инеем стен, - но еще не почувствовали всей трагедии города, а девочка, скрипящая перышком, не вызывала у них особых чувств. Подумаешь - пишет. Но стоя за ее плечом, они наблюдали,

как пишет, замерзая,

дрожащая рука,

страдая и дерзая,

страничку дневника.

Строка... еще строка...

Мистерия набирала силы.

В печном дымоходе, пересекающем всю комнату, и сквозь окно, выходящее на улицу, загудел ветер, словно заиграл на трубе. И печь на мгновенье ожила:

Я сказала ленинградке:

"Ты сожги свои тетрадки

И погрейся у огня".

Не послушалась меня.

Все простуженно сопела,

И перо ее скрипело.

Сотрясали взрывы дворик.

Кто-то встретил смерть свою.

Пишет маленький историк.

Пишет летопись свою.

Таня писала свою летопись, от всего отрешилась и писала:

"Лека умер 17 марта в 5 часов утра 1942 года". Потом положила перо тяжелое!
– и вслух подумала: "Очень трудно писать слово умер. У Леки был свой угол, отгороженный шкафом. Он там чертил. Зарабатывал деньги черчением. Он был тихий и близорукий, ходил в очках. И все скрипел своим перышком, рейсфедер оно называется... Лека умер... Умер Лека..."

Она уронила голову и долго не могла ее поднять. И все, что происходило дальше, было как во сне. Этот сон снился моим спутникам. Они были и как бы не были в этом страшном блокадном мире.

Мне вдруг показалось, что я попал к себе домой, что все кругом хорошо знакомо. Белая изразцовая печь, книжный шкаф, кушетка с тремя подушками и с пружиной, которая поет, когда садишься. А если подойти к окну, то можно увидеть нашу улицу... Нет, нельзя ничего увидеть - иней толщиной в палец покрыл стекла. Мне показалось, что это не девочка склонилась над тетрадкой, а мама пишет мне письмо о печке со стреляющими угольками, о елке с золочеными орешками. А когда в пузырьке замерзали чернила, мама отогревала их своим дыханием. Теперь я понял, как трудно писать голодному о сытости, окоченевшему о тепле.

Здесь была мамина блокада, мамин мученический крест, терновый венок ее жизни.

О, если бы я мог опустить занавес, прервать этот страшный спектакль. Но действие продолжалось - от своего Театра никуда не деться, как нельзя уйти от самого себя.

Мистерия продолжалась.

Девочка слаба. Подняться силится.

Падает. Поднимется едва ли.

Расскажи нам, старая чернильница,

Как в тебе чернила застывали.

Как о черный лед стучало перышко,

Перышко - голодный клюв воробышка.

Расскажи, как можешь, печка бывшая,

Как ты в дни блокады горевала.

Как стояла, про огонь забывшая,

И жилье уже не согревала.

Но молчит чернильница.

Умерла учительница.

Печь к теплу дорогу не покажет.

Только хлеб живой. Он все расскажет.

Мистерия не только рассказывает - она оживляет неодушевленное. Впрочем, разве можно хлеб причислить к неодушевленным предметам. Тем более блокадный хлеб, который был единственным источником жизни, на который молились.

И хлеб стал действующим лицом мистерии.

Я - хлеб. У меня есть душа.

Я - хлеб. И мне больно бывает.

С березы листва опадает, шурша,

А хлеб каждый день оживает.

Я слышу осколков удушливый свист.

Я - ломтик, прозрачен и тонок.

И держит меня на ладони, как лист,

Голодный блокадный ребенок.

Я - хлеб. У меня есть душа.

Хотя я тонюсенький ломтик,

Ко мне приближается еле дыша

Голодный ребяческий ротик.

Большие глаза. Цвет лица восковой.

С трудом поднимает ручонку.

Я - хлеб. И пока я живой,

Не дам умереть я ребенку!

Я - хлеб. Я - живой. Не горю я в огне.

Я ваш, я ржаной, самый близкий.

И тянутся детские губы ко мне,

Как будто к груди материнской.

Я - хлеб.

У меня есть душа.

Я хлеб...

Хлеб не ушел, не покинул дом, только превратился в тоненький ломтик, прозрачный, как кленовый листок. Опять опавший листок! Ломтик лежал на Таниной ладони. Не просто хлеб - блокадный паек. И Таня начала отщипывать и есть, как никто из вас, слава Богу, никогда не ел хлеб.

Она повернулась к нам и преподала жестокий блокадный урок.

– Вы знаете, как едят блокадный хлеб? Нет? Я раньше тоже не знала... Я научу вас. Надо положить пайку на ладонь и отломить крохотный кусочек. И долго-долго жевать его, глядя на оставшийся хлеб. И снова отломить. И снова жевать. Надо как можно дольше есть этот крохотный кусочек. А когда весь хлеб будет съеден, подушечками пальцев соберите на середину ладони крошки и прильните к ним губами, словно хотите поцеловать их... Чтобы ни одна крошечка не пропала... ни одна крошечка.