Страсти по Феофану

Ближе к полночи сын слегка успокоился и забылся сном. А монашка и художник, сидя у его изголовья, говорили вполголоса.

— Он у тебя пригожий, — похвалила она. — Кожа нежная, как у девушки.

— Это взял от матери. У меня другая, грубая — настоящий пергамент.

— А зато кудряшки твои. И овал лица...

— Интересно, на кого похож Коленька? — произнёс Феофан мечтательно.

— Отчего твоя жена не приехала? — проявила любопытство Лукерья.

— Побоялась застудить малыша.

— Отчего тогда отпустила Гришу одного?

— Говорит, будто убежал из дома без спроса.

— Да, они, вьюноши, такие... — а сама подумала: «Что-то здесь не так, есть какая-то тайна...»

Ночь прошла относительно спокойно. Софиан под утро даже задремал, привалившись плечом к стене, а когда проснулся, то увидел, что монахиня кормит больного с ложечки.

— С добрым утром, дорогие мои, — произнёс отец. — Как тебе спалось-почивалось, Гришенька?

Молодой человек ответил с натугой:

— Ничего, папенька, неплохо, — и закашлялся.

— Ну, молчи, молчи, сынок, после побеседуем.

Убедившись, что хворый чувствует себя лучше, инокиня отправилась в отведённую ей спаленку — отдохнуть. А родитель взялся почитать отпрыску книгу на греческом. Тот опять уснул, а очнувшись, попросил пить.

— Как ты, милый? — Богомаз провёл рукой по его щеке.

— Вроде бы покрепче... Ты хотел спросить что-нибудь о Маше?

— Не теперь, попозже.

— Спрашивай, не бойся.

Феофан сглотнул, посмотрел в оконце и произнёс:

— Ты скажи одно: я рогат?

Паренёк помедлил, но, решившись, выдохнул:

— Да, увы.

Дорифор слегка побледнел и по-прежнему продолжал смотреть сквозь оконную слюду на косматые осенние тучи, плывшие над Окой. Задал ещё один вопрос:

— Кто же ОН?

В этот раз молчание длилось дольше. Наконец, юноша признался:

— Князь Владимир Андреевич.

— Так я и думал.

— Почему, отец?

— Он всегда на нея смотрел как-то по-особому... Симеошка Чёрный оказался прав: мне не следовало жениться на столь молоденькой...

— А по-моему, ошибка в другом: надо было слушаться преподобного Сергия и из Троицкой пустыни ехать прямо в Нижний.

— Может быть, и так. Только ничего уже не исправишь. Главное, что мы с тобой вместе.

— И Лукерья тоже.

Софиан думал о другом, но потом, отвлёкшись, переспросил:

— Что, прости?

— Говорю: хорошо, что Лукерья с нами.

— A-а, конечно.

— Мне она понравилась. Добрая такая. Только жалко, монашка.

— Жалко? Почему?

— Ты б на ней женился.

Грек невесело хмыкнул:

— Упаси Господь! Не могу я жениться на всех, кто тебе приятен!

Тяжело вздохнув, сын ответил:

— Я здесь ни при чём. Ведь она тебя любит.

— Ты почём знаешь?

— Видно за версту.

— Ишь, больной, больной, а заметил! — взяв его за кисть, ласково погладил. — Правда, любит. Но меж нами быть ничего не может. Я женат, а она — черница.

— Вот и говорю: очень жаль.

7.

Разумеется, Мамай не смирился с поражением в Куликовской битве. Осень 1380-го и весну следующего года темник лихорадочно собирал войска, чтобы нанести Москве сокрушительный удар. Вновь призвал на помощь литовцев. Армия была готова к походу и, расположившись в урочище Чёрный Луг у Солхата, ожидала сигнала к выступлению. Но Мамаевы планы резко изменились. Выступить пришлось не на север, к Москве, а на северо-восток, к речке Кальмиус, что впадает в Азовское море: ведь оттуда на Крымскую Татарию двигался походом Тохтамыш.

Он, как нам известно, вознамерился вновь объединить всю распавшуюся на части Орду. Захватив Сарай, отложил взятие Булгара и направился сначала на юго-запад, чтобы покорить приазовские и причерноморские степи, заодно и Крым. Рать он сколотил крепкую, хорошо обученную, с «греческим огнём». Против этого мамаевцы с луками и стрелами мало что могли сделать...

Так оно и вышло: в столкновении на реке Калке Тохтамыш одержал победу и погнал Мамая обратно к Перекопскому перешейку. Бросив остатки войска, алчный темник суетливо бежал. Тохтамыш наступал на пятки, с трёх сторон окружил Солхат, перерезав дорогу к Сурожу, дружески настроенному к Мамаю. Оставался лишь один путь — на Каффу. Но её консул — ди Варацце — продолжал враждовать с крымскими татарами... Впрочем, рассуждать было некогда. Темник свалил на подводы всё своё добро, сундуки с сокровищами и в последний момент улизнул от воинов Тохтамыша, ускакав по направлению к генуэзской фактории...

Нет, удача изменила ему окончательно. Как сказали бы русские, он попал из огня да в полымя: престарелый Лукиано Монтенегро не забыл историю с ядом, растворенным в красках, предназначенных для росписи его спальни, и кому яд принадлежал; словом, в Каффе на татарина напали гвардейцы-генуэзцы, взяли в плен, отняли имущество, а когда тот попробовал обнажить оружие, попросту зарезали.

Так бесславно окончил жизнь грозный воевода Мамай.

Так на месте его оказался Тохтамыш, более суровый и более дерзкий. Видя страшную силу, шедшую из Сарая, хану присягнули на верность и литовец Ягайло, и крымчане-генуэзцы. (А ещё раньше выражали лояльность русские — по указу Дмитрия ездили в Орду на поклон киличеи-послы — Толбуга и Мокшей). Хан вернулся на Волгу удовлетворённый, и никто не знал, что ещё у него на уме.

Между тем, проезжая из Константинополя в Нижний, оказался при дворе Московского князя инок Малахия Философ. По заданию епископа Дионисия, вёз он две чудотворные иконы — Богородицы Одигитрии (первую в церковь Святого Спаса, а вторую в соборную церковь в Суздале). И поведал страшную историю.

Оказалось, что ещё в сентябре 1379 года, на пути из Крыма в Царьград, лжемитрополит Михаил-Митяй неожиданно умер. Вроде от сердечного приступа, но ходили слухи, что его отравили свои же. Русское посольство, прибывшее на генуэзском судне в Галату, тайно похоронило тело. И решило пойти на подлог: Кочевин-Олешеньский с друзьями разыскал в сундуке у покойного чистый пергамент с оттиском княжьей печати и составил липовую хартию-прошение от лица Дмитрия Ивановича к Патриарху Макарию — вроде князь ратует не за Михаила, а за архимандрита Пимена Переяславского. Рассуждали так: лучше сделаем митрополитом другого, чем вернёмся с пустыми руками! Только сунулись с подделкой в Синод, как столкнулись там с двумя своими недругами — Киприаном, прибывшим из Киева, и с самим Дионисием, прибывшим из Нижнего.

Началась борьба. Киприан и Дионисий выводили своих противников на чистую воду, те не столько оправдывались, сколько подкупали членов Синода. Денег не хватило, пришлось занять у генуэзцев.

Всё бы ничего, и решение о благословении Пимена новым митрополитом Киевским и Всея Руси было почти готово, как в столице Византии снова произошла смена власти. Император Иоанн V, свергнутый своим сыном несколько лет назад, осадил Константинополь при поддержке венецианцев и турок. Сын Андроник бежал в Галату, а отец вернул себе трон. И сместил с патриаршего престола Макария.