Страсти по Феофану

— Я не вызывала, но приглашала. Нешто нам и потолковать уже не о чем? Старые приятели...

— Благодарен за честь называться твоим приятелем.

— Разве то не правда? Мы с тобой больше чем приятели. — Горько усмехнулась. — Мы в известной степени родичи...

Дорифор насупился и ответил сухо:

— Не хотел бы отзываться с неуважением о покойной Марии Васильевне. Царствие ей Небесное!..

— Ты ведь знаешь, что она родила побочную девочку? — продолжала гнуть свою линию литовка.

Ахнув, Феофан замер, потрясённый. Еле слышно пробормотал:

— Девочку? Неужто? — Проглотил слюну. — Где ж она?

— Вместе с нею сгорела.

— Господи Иисусе! — и перекрестился. — Ты меня огорошила.

У княгини вырвался беззаботный смешок:

— Баешь по-русски лихо. «О-го-ро-ши-ла»... Помню, как приехал в Серпухов лет пятнадцать назад — изъяснялся только по-гречески.

Он молчал, погрузившись в воспоминания. Собеседница хлопнула в ладоши, позвала челядь и велела принести угощение. А потом предложила помянуть всех погибших. Феофан согласился. Женщина сказала:

— Я уже не сержусь на проделки князя. Он не может иначе. Должен быть в кого-то влюблён, чтобы вдохновляться на подвиги. Что ж, пускай.

— Твой супруг в Москве?

— Нет, в Торжке, укрепляет рубежи княжества. Ведь грядёт новая война с Новгородом Великим. Дядя и племянник возжелали довершить начатое Дмитрием — уничтожить тамошнюю вольницу, подчинить Московии. Стало быть, Орде. Тохтамыш согласен.

Грек неодобрительно повёл головой:

— Будет много крови. «Волохатые» просто не сдадутся.

— Значит, пострадают. Русь объединять надо.

Богомаз утёр мокрые усы:

— «Русь объединять»! А Литву куда? Пол-Руси под ней.

Та пожала плечами:

— Православные литовские княжества сами подчинятся. Остальные уйдут под Польшу. И пускай, не жалко, это Малая Русь — у краины...

— С Тохтамышем, стало быть, замирение?

— Да, теперь мы друзья. У него Тимур главный враг, с ним ведёт борьбу.

— Лишь бы на Москву не лез больше.

— Вот и я о том же.

Выпили ещё. Женщина сказала:

— Что мы о делах да о войнах! Лучше бы о себе поведал. Как жилось-моглось эти годы?

Он развёл руками:

— Всяко много разно перетерпел, сразу не припомнишь.

— Дочка как? И внучек?

— Слава Богу, здоровы.

— На кого внук похож?

— На меня как будто.

Разговор, выдохшись, прервался. Дорифор подумал: «Может, уходить?» Но Елена спросила:

— Ты жениться не собираешься?

Грек невесело рассмеялся:

— И-и, какое! Хватит мне уже этим баловаться. Отженился, баста!

— Ну, не клевещи на себя. Моложавый, стройный... ты любого вьюношу одолеешь.

— Не преувеличивай, матушка.

— Нешто тебе без женщин не тягостно? Или со своей монашкой поладил?

Софиан взглянул на неё с укором:

— Вот и ты туда же! Мы с Лукерьей добрые друзья, больше ничего. Я обязан ей очень многим. Вылечила руку мою, — он поднял обезображенную правую ладонь, — и ухаживала за Гришей, помогала принимать Сеника. Славный человек...

— Значит, сам с монашкою сделался монахом?

Помолчав, ответил печально:

— Может быть, и так.

— Ну, а если я скажу, что живёт на свете и другой человек, для которого ты сделался частью его души? И который мучается от твоей к нему безучастности? — Щёки её пылали, а дыхание было прерывистым, частым. — Тоже бы отверг?

Смяв мурмолку в левой ладони, богомаз произнёс взволнованно:

— Кто же это?

У княгини покраснели шея и виски; выпалила звонко:

— Сам не понимаешь?!

Он сидел испуганный. И сказал несмело:

— А Владимир Андреевич как же?

Та распетушилась:

— Пожалел беспутника, совратившего твою Машу?

Свесив голову, Дорифор вздохнул:

— Всё равно... отвечать грехом на грех не пристало... — Поднял взгляд и увидел, что Ольгердовна вытирает слёзы. Засмущавшись, проговорил: — Матушка, пожалуйста... Ну, зачем? Не надо... — Опустился перед ней на колени. — Я в смятении, в голове кутерьма какая-то. Ты княгиня... я простой рисовальщик...

Наклонившись, ласково погладила его по щеке:

— Не простой, а великий... умный, славный... лучший из мужей на земле... Мне не жить, коли ты откажешь.

Грек перехватил её руку и поцеловал. Заглянул в беспомощные, плачущие глаза:

— Я не откажу... твой всецело...

Женщина шепнула доверчиво:

— Мой... конечно, мой...

4.

Жизнь его входила в новые берега: обустраивал свою мастерскую, выполнял заказы, нянчил внука и украдкой виделся с Еленой Ольгердовной. Их любовь была не такая, как другие у Феофана; чувства к Летиции мог бы сравнить с весенним ветром, майской шумной грозой; чувства к Маше — с летним июльским зноем; чувства к Серпуховской княгине — с ясным погожим днём в октябре. И действительно наступала осень — жизни, творчества. А любилось легко, как-то беззаботно.

Ближе к декабрю литовка призналась, что беременна. Дорифор похолодел:

— От кого?

Получил ответ со смешком:

— Ну, не от НЕГО же!

— А не заподозрит?

— Нет, не думаю. Озабочен только своими ратными делами и ещё наложницами. Плохо помнит, посещал ли меня когда.

— Ой, тревожусь — за тебя, за себя, за всех.

— И не думай даже — это будет дитя княжеских кровей. И комар носу не подточит.

В марте родила мальчика, получившего имя Василий. Крестным стал великий князь Василий Дмитриевич, крестной — вдовствующая княгиня Евдокия Дмитриевна. Лишь она одна, кроме Софиана, знала тайну своего крестника; много раз ругала товарку за легкомыслие, но клялась, что не выдаст Храброму. Сам Владимир Андреевич пребывал в счастливом неведении и считал, что пятый ребёнок — тоже от него. Более того, привечал Феофана, вроде чувствовал вину перед ним, заказал роспись каменной стены у себя во дворце. Грек спросил:

— На какую тему?

Князь пожал плечами:

— Только не из Библии. Что-нибудь попроще. Светское, житейское.

— Хочешь, напишу вид Москвы?

— Да, пожалуй. И поярче, повеселее, пожалуйста.

На наброски ушло несколько недель, а затем художник перенёс картину на штукатурку. Он работал быстро и вдохновенно. Из-под кисти возникали белокаменные башни Кремля — Свиблова (по имени боярина Фёдора Свиблова), Беклемишева (или Москворецкая), Тимофеевсьсая (в честь Тимофея Вельяминова), Боровицкая, Троицкая и другие. За кремлёвской стеной поднимались крыши дворцов и сверкали на солнце луковки соборов. Слева извивалась река. Спереди теснились постройки Китай-города и Зарядья. Справа тянулся Охотный ряд с многочисленными лавками. По дощатым мостовым ездили повозки, из ворот Константино-Еленинской башни выезжали кмети — конный разъезд, наблюдавший за порядком, и в его голове узнавался боярин Никифор Кошкин. Маленькие фигурки людей были там и сям — торговались, прогуливались, раскланивались. А по небу плыли пухлые облака и летали птицы. Словом, фреска получилась задорная, жизнерадостная, праздничная, как само настроение Феофана в то время — ежедневно видевшнго Елену Ольгердовну с крошкой-сыном.