Страсти по Лейбовицу. Святой Лейбовиц и Дикая Лошадь

— Что ты делаешь? — задохнулся Нимми.

— Стараюсь забеременеть, — все еще улыбаясь, сказала Эдрия. — Как в прошлый раз. Но когда мы делали это, я уже запоздала со своим периодом.

Пораженный, он сел. В амбаре у Шарда было темно, как в угольной яме, и он был слишком пьян, дабы понимать, что происходило, он скорее чувствовал, чем видел, несмотря на признание, которое во время исповеди сделал старому отшельнику.

— Нимми, ты побелел, как простыня.

— Но почему…

— Шард позвал хирурга, и тот зашил меня. Он не хочет расшивать меня, а он мой отец, и я люблю его и не могу ослушаться его, но когда оттуда придется выходить ребенку, он мне все порвет, если Шард не позовет хирурга, который и разрежет мне…

— О Господи! — Чернозуб повернулся на бок и закрыл лицо ладонями.

— Нимми, пожалуйста, не плачь, — она держала его за плечи, чтобы он не сотрясался в рыданиях. — Ну прошу!.. Я вовсе не хотела огорчать тебя. Я хочу иметь от тебя ребенка. От тебя!

У Нимми кружилась голова, его мутило. Казалось, он лишь на несколько секунд провалился в темноту, но когда он пришел в себя и вышел из пещеры, ни Эдрии, ни белого мерина уже не было видно. Он в одиночестве стоял у маленькой пещерки. Она написала на песке: «Прощай, Нимми. Ты настоящий монах».

Тем не менее по пути домой с гор он снова увидел ее в городе. Идя по улице, он оглянулся из-за плеча на фырканье лошади и увидел, что Эдрия неторопливо нагоняет его. Она быстро помотала головой, не глядя на него. Он кивнул в знак понимания и продолжал идти. Эдрия приостанавливалась, пересекая город, прежде чем сумела выбраться на главную дорогу, ведущую к дому. Чернозуб, на котором была ряса послушника аббатства Лейбовица, повернул за угол и чуть не налетел на человека в такой же рясе. Грудь незнакомца была обтянута перевязью из кожи и дерева, он держал у рта губную гармонику. Подоткнув рясу, он подпрыгивал в такт быстрому, но узнаваемому ритму Salve Regina [78] ; стоявшая на земле чаша с несколькими монетками намекала о подаянии. Чернозуб подавил спазм в горле, узнав незнакомца, и постарался пройти мимо незамеченным. Ибо этот уличный музыкант в знакомой рясе послушника был не кто иной, как Торрильдо, валявший дурака ради заработка. Чернозуб сделал не больше шести шагов, когда музыка и шлепанье подола рясы внезапно смолкли и наступила такая тишина, что он слышал топот копыт лошади своей возлюбленной, которая тоже миновала уличного попрошайку.

78

«Здравствуй, Царица» (лат.).

— Эй, Чернозуб! Мой дорогой! — позвал Торрильдо.

Чернозуб прибавил шагу. За спиной он слышал, как Эдрия остановив лошадь, обменялась любезностями с Торрильдо, которого, по всей видимости, встречала и раньше.

— Ах, значит, это был он! — убегая, услышал он ее слова.

Звуки доносились из часовни — звонкие удары бича, сопровождаемые стонами. Они повторялись каждые две или три секунды. Его преосвященство кардинал Коричневый Пони остановился, прислушиваясь, после чего зашел внутрь. Наконец после трех дней самовольного отсутствия объявился его секретарь по делам Кочевников. Чернозуб коленопреклоненным стоял перед алтарем Девы в маленькой часовенке Секретариата, бичуя себя ременной плеткой.

— Прекрати, — тихо сказал кардинал, но звуки продолжались. Свист, удар, стон. Свист, удар, стон. Пауза. Глава Секретариата громко откашлялся.

— Нимми, прекрати это!

Убедившись, что на него не обращают внимания, он повернулся и в сопровождении Топора направился в свой кабинет.

— Как только сможешь, сразу же явись ко мне, — бросил он из-за плеча в сторону продолжающегося бичевания. — Завтра с самого утра нас ждет аудиенция у его святейшества. Относительно твоего прошения.

Аудиенция прошла не лучшим образом. По пути в папский дворец Чернозуб, у которого болела спина, а душу раздирало чувство вины, не обмолвился ни словом со своим хозяином; тот тоже молчал. Между ними возникло отчуждение, с которым монах никогда раньше не сталкивался. Коричневый Пони, по всей видимости, знал, что Чернозуб не послушался запрета и все же виделся с Эдрией, но, скорее всего, он лишь подозревал, что она рассказала Чернозубу о контрабандной доставке оружия. Если бы они стали говорить во время этой прогулки, могли бы возникнуть взаимные обвинения, и Нимми был благодарен кардиналу за это напряженное молчание.

Папа, который, похоже, пока так и не привык к своей белой сутане, встретил их тепло и без излишних формальностей. Когда Чернозуб преклонил колена, целуя кольцо папы, Амен кивнул кардиналу, который тут же исчез, оставив удивленного монаха наедине с верховным понтификом.

— Можешь встать, Нимми. Давай где-нибудь присядем.

Чернозуб двигался как во сне. Ему казалось, что он снова очутился в роли кающегося грешника в доме-пещере Спеклберда. Краем глаза он видел, как Спеклберд превращается в кугуара.

— Похоже, что между нами обитает божественное создание, — добродушно улыбнулся папа.

— Божественному созданию полагается молчать, — услышал Нимми свой голос, и до него донесся довольный смешок кугуара. Создание было в игривом настроении.

— Если ты не возражаешь, тебе придется еще какое-то время работать с кардиналом Коричневым Пони, — сказал кугуар, возвращаясь к облику старого чернокожего с облаком белых волос.

— Я удивлен, что он по-прежнему хочет видеть меня рядом, — снова услышал Нимми свой голос.

— Почему, по-твоему, среди всех переводчиков он выбрал именно тебя в личные секретари?

— Я и сам этому удивлялся, Святой Отец. Я могу лишь предположить, что он испытывает склонность к соплеменникам своей неизвестной матери и старается почаще общаться с ними. Во мне течет их кровь.

— То есть этническое покровительство? Ты в самом деле так думаешь?

— В противном случае приходится предположить, что он увидел во мне какие-то особые достоинства и таланты, продуманно оценив которые, он и выбрал меня, несмотря на мою непокорность. Но я не могу, Святой Отец, считать, что так оно и было. В любом случае он увидел во мне то, чем я не обладаю.

— Иными словами, ты просто бедный грешник, который глубоко любит Бога, но не может ему предложить ничего из своих талантов.

Чернозуб поежился. Он бессознательно скрылся за маской униженности, но кугуар в лице Спеклберда-Петра поднес к нему зеркало и заставил посмотреться в него. Оправившись после секундного замешательства, Чернозуб ответил на этот сарказм:

— Ладно, давайте признаем, что я гениальный знаток языков Кочевников, что это я лично изобрел для них новый алфавит, который, как мне говорили, употребляют даже в покоях Святого Престола. И не только. Я умею обороняться, понял многое из тех дел, что мой хозяин имеет с Кочевниками и куда мы держим путь. Так что его выбор был довольно обоснованным. Кроме того, я научился убивать людей.

— Ты должен уклоняться от жестокого насилия, сын мой, — сказал старый горный лев.

— А также не желать осляти ближнего своего,

Святой Отец. Папа от души рассмеялся.

— Порой ты просыпаешься, Нимми. Я вижу, что у тебя в самом деле есть склонность к размышлениям.

Вздохнув, Чернозуб опустил голову.

— Я могу вернуться в стан мирян и по-прежнему работать для кардинала, Святой Отец. Для того, чтобы мыслить, мне не обязательно быть монахом.

— В твоем случае я думаю, что это не так, — возразил Спеклберд. — Кардинал Коричневый Пони выбрал тебя потому, что ты монах, Нимми, настоящий монах со склонностью к размышлениям. Как ты думаешь, почему он, богатый и влиятельный человек, подружился со мной, нищим отшельником, спящим на изодранном тюфяке, многократно осужденным священником, лишенным прихода, которому несколько лет запрещалось даже подходить к алтарю в валанских церквях? Твой хозяин хотел получше разобраться в таких людях, как мы с тобой, Нимми. В нас он видит надежду, ибо улавливает, что мы другие, и понимание этого вызывает в нем не презрение, а любопытство. Если ты на самом деле не религиозен, то почему он выбрал тебя? Ведь о делах Секретариата знают меньше тебя разве что три человека. Я понимаю его. Он старается уяснить, что это такое — познать Бога.