Страсти по Максиму. Горький: девять дней после смерти

Как финансист партии и как «великий писатель» Горький Ленина совершенно устраивал. Но как идеолог – да еще и партийный – Горький был для Ленина смертельно опасен. Если бы стратегией большевистской элиты стало объединение, в этой новой стратегии для Ленина просто не было бы места.

Поэтому посылая Горькому в письмах бесконечные поклоны как «великому писателю» и даже соглашаясь, что «художник может почерпнуть для себя много полезного во всякой философии», бесконечно справляясь о быте и здоровье Горького, который живет на одном из самых дорогих европейских курортов – Капри, нежно «целуя руку» Марии Федоровне Андреевой, Ленин только и делает, что отсекает, отсекает и отсекает Горького от своейпартии.

С Богдановым и Луначарским был другой разговор. Эти неопасны. Они хотя и элита партии, но в сравнении с Лениным все-таки рядовые вожди. С тем же Богдановым, которого Ленин нещадно бил за «эмпириокритицизм», он солидаризировался по вопросу о бойкоте Думы. Луначарский ему «симпатичен». А вот Горький – вождь фактический, настоящий! Ленин прекрасно понимал, какой это колоссальный авторитет и какая угроза его вождизму. Поэтому он не давал Горькому ни малейшего шанса реально влиять на партийную идеологию. Финансы – ради бога! «Мать»? Да, слабовато. Ленин не скрывает этого. Но – чертовски «своевременная книга»! Даже о повести Горького «Исповедь», напичканной размышлениями о Боге и являющейся манифестом «богостроительства», Ленин отзывается почти равнодушно. Надумал было написать ему сердитое письмо, да раздумал. Или написал, но не послал. «Зря не посла ли!» – сердится Горький, не понимая (или понимая?), с кем он имеет дело.

С вождем партии. Непререкаемым. Бескомпромиссным. Но только в том, что касается вопросов партии. Во всем остальном это душачеловек!

Горький злится ужасно! «Все вы склокисты!» – пишет он Ленину. «Меньшевики выиграют от драки!» Пытается урезонить Ленина простыми человеческими словами, не понимая (или понимая, но поступая, может быть, назло Ленину), что сектанта переубедить нельзя. С сектантом можно говорить как с нормальным человеком до тех пор, пока речь не зашла о делах сектантских. Об охоте, о рыбалке, о литературе… Но как только вы коснулись дел секты, тогда вы или подчиняетесь воле лидера, или вас отсекают. Или… устраняют. Впрочем, в случае философских распрей Ленина с Горьким в этой крайней мере не было необходимости. Но уже в 1918 году готовящийся в лидеры большевистской партии Сталин напишет в партийной печати в связи с «Несвоевременными мыслями», что Горького «смертельно потянуло в архив».

«Знаете что, дорогой человек, – с лукавостью пишет Ленину Горький. – Приезжайте сюда, до поры, пока школа еще не кончилась, посмотрите на рабочих, поговорите с ними. Мало их. Да, но они стоят Вашего приезда. Отталкивать их – ошибка, более чем ошибка».

Наивный! Несколько раз Ленин прямо отказывался приехать на Капри. И это при том, что Ленин прекрасно знал разницу между Горьким и «барином» Плехановым. Знал о горьковском такте, о том, что его, Ленина, на Капри не только не станут унижать, но, напротив, Горький расстарается, чтобы Ленин на Капри почувствовал себя как можно комфортнее. Обычному человеку не понять этой нечеловеческой сектантской логики. Но она работала у Ленина безупречно. И она никогда его не подводила.

«Дорогой А. М.! Насчет приезда – это Вы напрасно. Ну, к чему я буду ругаться с Максимовым, Луначарским и т. д. (Да зачем же непременно “ругаться”? – П. Б.) Сами же пишете: ершитесь промеж себя – и зовете ершиться на народе. Не модель. А насчет отталкиванья рабочих тоже напрасно. Вот коли примут наше приглашение и заедут к нам (в Париж, где была ленинская школа для рабочих. – П. Б.), – мы с ними покалякаем, повоюем за взгляды одной газетины, которую некие фракционеры ругают (давно я это от Лядова и др. слышал) скучнейшей, малограмотной, никому не нужной, в пролетариат и социализм не верящей.

Насчет нового раскола некругло у Вас выходит. С одной стороны, оба – нигилисты (и “славянские анархисты” – э, батенька, да неславянские европейцы во времена вроде нашего дрались, ругались и раскалывались во сто раз почище!), а с другой, раскол будет не менее глубок, чем у большевиков и меньшевиков. Ежели дело в “нигилизме” “ершей”, в малограмотности и пр. кое-кого, не верящего в то, что он пишет, и т. п., – тогда, значит, не глубок раскол, и даже не раскол. А ежели глубже раскол, чем большевики и меньшевики, – значит, дело не в нигилизме и не в неверящих в свои писания писателях. Некругло выходит, ей-ей! Ошибаетесь Вы насчет теперешнего раскола и справедливо говорите: “людей понимаю, а дела их не понимаю”».

Но что это за газетина такая? И что это за фракционеры, которые называют ее «скучнейшей, малограмотной, никому не нужной, в пролетариат и социализм не верящей»? Ленин настолько зол, что не стесняется признаться Горькому, что пользуется наушничеством «Лядова и др.», которые уже донесли мнение Горького о «Пролетарии». Он не спорит с Горьким. Выкрикивает какие-то слова, из которых можно понять одно: или я, или никто! или со мной, или ни с кем!

Встреча с Лениным на Капри все-таки состоялась. Горький Ленина «дожал». Да и неприлично уже было отказывать «великому писателю». Тем более писателю, который написал произведение («Мать»), где изобразил большевистских сектантов святыми. Который создал для них новое «евангелие».

В очерке Горького о Ленине эта встреча описана в смягченных тонах. Но и здесь можно почувствовать леденящее дыхание сектантства.

«После Парижа мы встретились на Капри. Тут у меня осталось очень странное впечатление: как будто Владимир Ильич был на Капри два раза и в двух резко различных настроениях.

Один Ильич, как только я встретил его на пристани, тотчас же решительно заявил мне:

– Я знаю, вы, Алексей Максимович, все-таки надеетесь на возможность примирения с махистами, хотя я вас предупреждал в письме: это – невозможно! Так уж вы не делайте никаких попыток.

По дороге на квартиру ко мне и там я пробовал объяснить ему, что он не совсем прав: у меня не было намерения примирять философские распри, кстати – не очень понятные мне. К тому же я, от юности, заражен недоверием ко всякой философии, а причиной этого недоверия служило и служит разноречие философии с моим личным, “субъективным” опытом: для меня мир только что начинался, “становился”, а философия шлепала его по голове и совершенно неуместно, несвоевременно спрашивала: “Куда идешь? Зачем идешь? Почему – думаешь?” Некоторые же философы просто и строго командовали: “Стой!”

Кроме того, я уже знал, что философия, как женщина, может быть очень некрасивой, даже уродливой, но одета настолько ловко и убедительно, что ее можно принять за красавицу. Это рассмешило Владимира Ильича.

– Ну, это – юмористика, – сказал он. – А что мир только начинается, становится – хорошо! Над этим вы подумайте серьезно, отсюда вы придете, куда вам давно следует прийти.

Затем я сказал ему, что А. А. Богданов, А. В. Луначарский, В. А. Базаров – в моих глазах крупные люди, отлично, всесторонне образованные, в партии я не встречал равных им.

– Допустим. Ну, и что же отсюда следует?

– В конце концов, я считаю их людьми одной цели, а единство цели, понятое и осознанное глубоко, должно бы стереть, уничтожить философические противоречия…

– Значит – все-таки надежда на примирение жива? Это – зря, – сказал он. – Гоните ее прочь и как можно дальше, дружески советую вам! Плеханов – тоже, по-вашему, человек одной цели, а вот я – между нами – думаю, что он – совсем другой цели, хотя и материалист, а не метафизик.