Страсти по Юрию

— Да не пожалеете, — с нажимом в голосе сказал Гофман. — Такую вы вряд ли встречали.

Владимирову показалось, что в его словах прозвучала какая-то бестактность, и он насупился. Гофман слегка покраснел.

— Ну, ладно. Придется тогда одному. Уже обещал.

Владимиров тоже покраснел.

— Поедемте вместе. Ведь это недолго?

Дорога в Висбаден заняла не больше двадцати минут. Гофман рассказывал анекдоты из жизни новых русских, Владимиров тихо и грустно смеялся.

— Вы вот боитесь, что вас в Москве позабыли, — вдруг сказал Гофман. — А в этих местах, где-то неподалеку, обитает, между прочим, один психотерапевт. Фамилия у него неприличная: Насрат. И лечит он притчами. Сам перс, ну, и притчи персидские. Одну я сейчас расскажу. «Пошел как-то раз мулла на праздник к знатному горожанину. В своем будничном скромном кафтане. А там все гости богатые, кичливые. В шелках и бархате. На муллу — ноль внимания. К тому же еще стараются его от стола оттеснить. А стол, между прочим, ломится от всякой еды. Ну, мулла вернулся домой, переоделся, бороду причесал. Вернулся. Стали его угощать, к столу подводить, и со всех сторон суют ему тарелки с угощением. А он не ест, а все это себе в кафтан запихивает. Его угощают, а он — все в кафтан. Хозяева переполошились, конечно: „Ай, ай, дорогой! Что не кушаешь? Зачем свой кафтан барашком кормишь?“ А он говорит: „Я потому свой кафтан барашком кормлю, что все это ваше гостеприимство к моему кафтану относится. Я у вас уже был, — говорит, — только в другом кафтане, и вы ведь меня не заметили“».

Гофман искоса посмотрел на Владимирова.

— Насрат не дурак! Ну, приехали вроде.

Дом показался Владимирову очень уж богатым, стоял на отшибе, перед домом была лужайка, красная от маков.

— Она кто такая, казачка-то ваша? Откуда такие хоромы?

— Муж у нее — князь, — хмыкнул Гофман. — Какого-то очень старинного рода. Увидел в Москве, она пела там в хоре. Влюбился, голову потерял. И женился. Привез сюда с двумя детьми от первых ее браков. Потом они развелись, и она отсудила у него этот дом. Умная баба, пальца в рот не клади! К тому же княгиня.

…Женщина выросла из травы, полной маков. Владимиров догадался, что она лежала в траве и поднялась, как только увидела их, выходящих из машины. У нее было мощное и высокое тело, распущенные светлые волосы доходили до пояса. Скуластое, без всякой косметики, лицо горело румянцем. Глаза были небольшими, быстрыми и очень светлыми. Ресницы — густые и белые, кожа в веснушках. Владимиров протянул руку, но она сперва слегка шутливо поклонилась ему и только потом пожала его руку своей очень сильной, спокойной рукою.

— Спасибо, заехали, — грудным красивым голосом сказала она. — А то я живу здесь, как в клетке.

— Да ты ведь к себе никого не зовешь, — сказал бодро Гофман.

— Кого же мне звать? — удивилась она.

Пошли в дом, который внутри еще больше поразил Владимирова. Полы сверкали как зеркало, на стенах висели гобелены, мебель стояла в чехлах.

— А я борщ сварила, — сказала хозяйка. — Холодненький борщ. Хорошо ведь в жару-то?

Владимиров заметил, что она сбросила сандалии и теперь ходит босая, в длинном сером сарафане, под которым свободно дышит ее высокая грудь, и когда она размашисто шагнула к окну, чтобы спустить жалюзи, под этой легкой серой тканью обрисовалась ее выгнувшаяся спина, красиво вылепленный таз, мощное колено.

— Давно с вами близко живем, — улыбаясь полными губами, сказала она Владимирову. — А только сейчас и увиделись. Я — Зоя Потапова. Зоя фон Корф. Пойдемте к столу. Что здесь разговаривать, правда?

Сели за стол, огромный обеденный стол, за который можно было бы усадить человек пятьдесят гостей. Зоя откинула волосы, чтобы не мешали, и принялась разливать борщ по глубоким белым тарелкам. Владимиров начал чувствовать что-то вроде легкого опьянения, хотя в этот день не притрагивался к спиртному. Ему стало казаться, что комната вокруг него становится больше, и пространство за окном — красные маки, деревья и небо — тоже увеличивается, и сам он как будто бы весь разжимается. Дыханье его стало глубже, свободней, зато голова поплыла, и вдруг захотелось смеяться.

— Хотите укропчику? — спросила его Зоя.

— Укропчику? Да, с удовольствием.

Она пальцами — хотя ложка лежала рядом — захватила с блюдца щепотку ярко-зеленой травы, бросила ему в тарелку, потом положила сметаны.

— Ну, Леня, давай разливай! — скомандовала она и тут же светло улыбнулась Владимирову.

Послушный Гофман разлил ледяную водку по рюмкам.

— За встречу! — сказала Зоя, и они звонко чокнулись.

Разговор за обедом был самым неспешным, спокойным и очень пришелся по сердцу Владимирову: она ни о чем его не расспрашивала, ни разу не заикнулась о том, что он недавно похоронил жену, не интересовалась его «творческими планами», только один раз, когда Гофман обмолвился, что в Москве выходит полное собрание сочинений, она подмигнула Владимирову:

— Так надо же будет отметить! Смотри, Леонид, не скупись!

— Уж будьте спокойны, — ответил ей Гофман с ребяческой важностью.

Перед чаем она спросила у Владимирова, интересно ли ему посмотреть библиотеку. Он кивнул и разволновался, что сейчас нужно будет встать из-за стола и она увидит, какой он неловкий, мешковатый, невзрачный. В полутемной библиотеке на темно-синих простенках между старинными дубовыми шкафами висели тоже, судя по всему, очень старинные овальные миниатюры. И книг было множество.

— А кто же это все прочел? — сказал он наивно.

— Никто не прочел, — засмеялась она. — От деда осталось. Кому ж тут читать? Немецкий-то мой — не ахти. Ребята вот шпарят, уж русский забыли.

— Они сейчас где у тебя? — спросил Гофман.

— Андрюшка в Париже, а Оля в Италии, — вздохнула она. — Спасибо хоть часто звонят. Вот, Юрь Николаич, какие дела: растишь их, растишь, а они — фьють! И все разлетелись. У вас детки есть?

— Есть. Дочка, большая, в Москве, — ответил Владимиров и побледнел.

Она быстро взглянула на него:

— Ну, Бог даст, увидитесь скоро.

Чай пили долго, неторопливо, окна были открыты, отовсюду видны были темные уже деревья, головокружительно пахло цветами, свежеполитой травой, пели горластые птицы, и это напомнило Владимирову Подмосковье, дачу в Загорянке, молодость, напомнило так остро, что захотелось плакать.

— Споешь на прощание, Зайка? — спросил ее Гофман.

И по тому, как заходили его желваки и красные пятна зажглись на щеках, Владимиров понял, что невысокий, плотный, с большой кудрявой головой, рассудительный человек отдал бы сейчас все на свете — и все миллионы отдал бы — за то, чтобы эта женщина, спокойно, будто по лугу, ходившая босиком по чинному немецкому дому с его выцветшими гобеленами, принадлежала ему, Гофману, и целовала его своими полными ненакрашенными губами…

— Спою, — просто ответила она.

Неторопливо поднялась, откинула волосы, достала из буфета деревянные ложки, опять улыбнулась Владимирову:

— Вот весь мой аккомпанемент. Не взыщите.

Они остались за столом, а она отошла к окну, обеими ладонями расправила свой сарафан.

 А над Тере-е-еком, —

запела она, так серебристо и мягко выговаривая слова, как их выговаривают только на юге России, —

Ночь высокая, Звезды кру-у-у-пные, не достать! По камня-я-ям идут кони-и-и, цокая, Время верно-о-о-ое помирать!

И глуховато застучала ложками.

Время верно-о-ое, вера крепкая-я! Помирать ка-а-азаку не зазря-я!

У Владимирова перехватило дыхание. Он смотрел на нее во все глаза и чувствовал какое-то восторженное смирение. Словно бы вся прежняя жизнь его подползала сейчас к мощным коленям этой женщины, прося, чтобы та накормила ее, и тихо виляла хвостом, как собака.

А на-а-ад Тере-е-еком ночь трево-о-ожная, Свечки-и-и ставя-я-я-ятся всем свя-я-ятым. Ох, каза-а-ак ли-и-ихой! Отступать не-е-е положено, Помирать те-е-ебе молодым! Помирать тебе возле Тере-е-ека, Не дожив до по-о-о-оследней звезды! Где склони-и-ился дуб да над бере-егом И корнями коснулся во-о-оды!