Страсти ума, или Жизнь Фрейда

Он обращал внимание на фасад, за которым внешне бессмысленные шутки скрывают свое содержание, на жесткость насмешки, которая может содержаться в комических рассказах. Шутка, остроумное замечание или ответ могут вывести наружу подавленные чувства, бурлящие в глубине ума недели, а возможно, и месяцы. Они часто вылетают, потрясая слушателя и выступая как откровение и облегчение для того, чье подлинное состояние ума они выражают. Шекспир сказал в «Бесплодных усилиях любви»:

Успех острот нимало не зависитОт языка, слагающего их:Он весь в ушах того, кто их внимает.

Ах, но удовольствие, которое получает рассказчик от высвобождения накопленной психической энергии, позволяет ему громко смеяться над преходящим триумфом!

Читатели книги «Остроумие и его отношение к бессознательному» соглашались с обоснованностью доводов Зигмунда Фрейда, ведь они либо были стороной, страдающей от юмора других, либо сами высказывали затаившееся в их подсознании. Если его теория сексуальной этиологии невроза не имела успеха, не считая появления нескольких последователей, то этой книгой он начал убеждать в том, что существует подсознание, влияющее на характер и на ход жизни. Некоторые его коллеги – Зигмунд узнал об этом благодаря переписке, особенно с Карлом Юнгом, – считали, что он может удовлетвориться достигнутым и что исследование подсознания вселяет больше надежд на разрешение проблем нормальной и болезненной психики, чем психоанализ.

Но он не был доволен: ему словно предлагали быть машинистом поезда, пересекающего шестнадцать виадуков и проходящего через семнадцать туннелей к Земмерингу на одном рельсе. Поезд может двигаться лишь по двум рельсам, не говоря уже о том, что надо подниматься в гору. Сексуальная этиология неврозов была не только вторым рельсом, но и вторым локомотивом, способным вытянуть человека на вершину самопознания, тогда как раньше он ползал внизу, в лесной чащобе.

«Три очерка к введению в теорию сексуальности», почти одновременно изданные Дойтике, родились не под столь счастливой звездой, да Зигмунд и не ожидал такого, поскольку эти три очерка касались «сексуальных отклонений», «инфантильной сексуальности» и «преобразований при половом созревании». Последний очерк он начал с научного заградительного огня, способного вызвать на него артиллерийский залп противника.

«С наступлением половой зрелости начинаются изменения, которым предстоит перевести инфантильную сексуальную жизнь в ее окончательные нормальные формы. Сексуальное влечение [человека] до этого было преимущественно автоэротично, теперь оно находит сексуальный объект. До того его действия исходили из отдельных влечений и эрогенных зон, не зависевших друг от друга и искавших определенное наслаждение как единственную сексуальную цель. Теперь дается новая сексуальная цель, для достижения которой действуют совместно все частичные влечения, между тем как эрогенные зоны подчиняются примату генитальной зоны».

Его оппонентам все труднее становилось искать новые доводы против его сексуальной «ереси», но неврологи и психиатры, разъезжавшие по Европе с конгресса на конгресс, не оставляли надежды расправиться с ним. Его обвиняли в том, что он проповедует психиатрию выживших из ума старух, некую форму мистицизма и театральности, заимствованную у Антона Месмера. Работы Фрейда ни один психиатр не мог читать без чувства ужаса.

– Чему тут удивляться! – воскликнул возбужденный Вильгельм Штекель, ужинавший у Фрейдов, а сейчас в верхнем кабинете Зигмунда перелистывавший экземпляр книги, купленной им в полдень в лавке Дойтике. – В ней вы провозглашаете намерение разрушить привычные представления о нашей природе. Послушайте, что вы пишете вот здесь: «Общепринятый взгляд содержит определенные представления о природе и свойствах полового влечения. В детстве его будто бы нет, оно появляется приблизительно во время и в связи с процессом созревания, в период возмужалости, выражается проявлениями непреодолимой притягательности, которую один пол оказывает на другой, и цель его состоит в половом соединении или, по крайней мере, в таких действиях, которые находятся на пути к нему.

Но у нас имеется основание видеть в этих данных неправильное отражение действительности; если присмотреться к ним ближе, то они оказываются полными ошибок, неточностей и поверхностных заключений».

Штекель захохотал. Зигмунд взял сигарный нож, прикрепленный к золотой цепочке от часов, обрезал конец сигары.

– Чем ближе вы режете к кости, именуемой инстинктом, – воскликнул Штекель, – тем громче вопит пациент; им в данном случае является ваш приятель невролог или психиатр, оперируемый вами без анестезии. Недостойно и не по–рыцарски с вашей стороны расстраивать безопасный, удобный образ мышления. Пусть существует широкий набор неврозов, которые они не в состоянии ослабить, не говоря уже об излечении; это лишь невезение пациентов. Вы же осмеливаетесь заявить им, что открыли дверь в мир новых знаний, в который придется войти голыми ногами по горящим углям. Они прикуют вас к горной скале, как Зевс приковал Прометея за то, что он дал человечеству огонь.

Зигмунд слегка улыбнулся.

– Вильгельм, у меня и так болит бок! – Приходя в хорошее настроение, он добавил: – Успокойся, это лучше, чем забвение. Таков уж обычай – яростно нападать на того, кого боятся больше всех.

5

В начале марта, в воскресенье, в десять часов утра, Карл Юнг нажал кнопку звонка у квартиры Фрейдов. Горничная ввела его в кабинет Зигмунда. Они стояли, уставясь друг на друга, ибо давно ждали этой встречи. В тот миг, когда они тепло, с восхищением и удовольствием пожали друг другу руки, Зигмунд успел запомнить облик Карла Юнга, охваченного ожиданием.

Юнг был крупным, высоким, с широкими плечами и мощной грудью, с сильными узловатыми руками каменщика времен Ренессанса; крупной была также его голова с коротко подстриженными волосами и усами, очки не скрывали умных подвижных глаз – словом, это была личность, излучавшая силу и жизненность, как бы раздвигавшая уставленные книгами стены кабинета Зигмунда и делавшая его намного более просторным. Когда они пожимали друг другу руки, у Зигмунда было ощущение, будто они давнишние друзья: «Он подобен горному пику, подтягивающему вверх все вокруг себя».

Тридцатидвухлетний Карл Юнг вышел из семьи священника; с материнской стороны в роду насчитывалось шесть священников, у отца–священника двое дядьев также были служителями церкви. Сначала Юнг уселся в глубокое кресло, предложенное Зигмундом, затем вскочил и принялся ходить, соразмеряя большие шаги с радостно вылетавшими фразами. У него был высокий, но не резкий голос.

– Уважаемый профессор, я ждал этого момента несколько лет. Без вашей работы я никогда бы не нашел ключ к моей собственной. Мы применяем в Цюрихе фрейдистский психоанализ с обнадеживающими результатами. Я привез вам описание этих случаев, что представляется мне более ценным подарком, чем рубины, поскольку они подтверждают, что вы осветили небо науки новым солнцем подсознания. До исследования вами подсознания мы блуждали в темной пещере, не представляя себе человеческих мотиваций или характера. Здесь такое же различие, как между нашими предками, жившими в лесах и использовавшими дубины в качестве орудия существования, и теми, кто вышел на открытое солнце, чтобы сеять и пахать. Мы не можем вернуться к примитивной стадии. Вы смотрели на тот же самый материал, который был со времен Гиппократа перед глазами тысяч врачей, и только вам удалось пробиться к истине. Вы доказали, что человек – это существо, которое не может само судить себя, но подвластно суждению других. Патологические варианты так называемой нормальности волновали меня, потому что они предоставляли искомую возможность вообще заглянуть в психику. Вы точно соблюли указание Шарко: вы стали нашим самым крупным ясновидцем в психике.

Зигмунду была настолько непривычна такая похвала, что он побледнел.

– Я применял ваши терапевтические методы для лечения неврозов, – продолжал Юнг, – иногда с частичным успехом, иногда безуспешно, но терапия – лишь часть вашего вклада, и, возможно, не самая важная; ваши открытия в толковании и оценке антропологии, искусства, цивилизации оставят неизгладимый отпечаток на лице западного мира. Слепого заставили прозреть. Ваша работа позволяет человеку понять самого себя в свете внутреннего развития, и не только собственного, но и предков в немыслимые, как вы говорите, времена, в тот туманный период, когда человек стал человеком.

Карл Юнг раздвинул занавеси на окне и уставился на здание Экспортной академии на противоположной стороне улицы. Успокоившись, он повернулся к Зигмунду с энергичной улыбкой.

– По природе я еретик. Это одна из причин, почему ваши еретические взгляды меня привлекли.

Зигмунд ответил, смеясь:

– Ересь одного поколения становится правоверием для другого.

– Позвольте рассказать о первом случае, когда я применил психоаналитический метод, – сказал Юнг. – В госпиталь приняли женщину, страдавшую меланхолией. Диагноз – преждевременное слабоумие. Мне же показалось, что у нее обычная депрессия. Я применил свой метод словесной ассоциации, а затем обсудил с ней ее сновидения. Она была влюблена в сына богатого промышленника, полагая, что красива и имеет шанс. Но молодой человек не обращал на нее внимания, и она вышла замуж за другого претендента, завела двух детей, а через пять лет узнала, что первый молодой человек проявлял к ней интерес. У нее появилась депрессия, она позволила дочке–малолетке сосать губку в ванне с грязной водой, и это кончилось печальным исходом. После этого она попала в госпиталь, и я занялся ею. До этого момента ее пичкали наркотиками от бессонницы и оберегали от самоубийства. Применяя ваши методы, я понял, что она подавляет желание расторгнуть супружество, изгнать детей из памяти. Она обвиняла себя в убийстве девочки и была готова умереть. Мог ли я назвать, что ее мучило? Я не мог спросить своих коллег, ибо они отговорили бы меня. Однако вы предоставили метод; как я мог позволить ей в этих условиях умереть? Ныне она вернулась домой, не свободная от моральной ответственности за смерть дочери, но старающаяся возместить потерю для остальной семьи…