Страсти ума, или Жизнь Фрейда

– Люси Рейнолдс, я думаю, что вы влюбились в вашего хозяина и верили в то, что займете место матери в доме и станете женой директора. Воображаемые вами нападки прислуги родились из ваших опасений, будто они знают о ваших замыслах и высмеивают вас.

Люси ответила деловито:

– Наверное, это так.

– Почему в таком случае вы мне этого не сказали?

– Я не была уверена… Не хотела знать… лучше выбросить это из головы, стать разумной…

Запах подгоревшего пудинга исчез, но тут же появился навязчивый запах сигарного дыма. Она не знала почему, ибо ранее она его не ощущала, хотя в доме постоянно курили. Зигмунд пришел к выводу, что ему надлежит проделать вторую половину анализа. Он предложил Люси лечь на черную кушетку, но на сей раз с открытыми глазами. Она пересказала ему первую картину, которая прошла перед ее глазами под давлением его руки: столовая в полдень, когда отец и дед возвращались с фабрики. Зигмунд настаивал, чтобы она продолжала всматриваться в картину. Тогда Люси увидела главного бухгалтера фабрики, любившего детей. После наводящих вопросов она вспомнила наконец сцену, имевшую отношение к делу: старый бухгалтер пытался, уходя, поцеловать девочек. Отец закричал: «Не делайте этого!»

– Я почувствовала укол в сердце. Поскольку мужчины курили сигары, этот запах ударил мне в нос.

– Что случилось раньше – то, что вы рассказываете, или подгоревший пудинг?

– О чем я говорю, было на два месяца раньше. «Если это так, – думал Зигмунд, – тогда воспоминание о подгоревшем пудинге являлось подменой. Мы еще не дошли до сути». Он сказал Люси:

– Вернемся к более ранней сцене; она лежит глубже, чем сцена с бухгалтером. Вы можете ее вспомнить, никто не забывает сцены, запечатленной в сознании.

– …Да… за несколько месяцев до этого… пришла с визитом знакомая моего хозяина. Когда она уходила, она поцеловала девочек в губы. Отец обрушился на меня: я не выполнила свои обязанности! Если такое повторится, меня уволят. Это было в то время, когда я думала, что он любит меня, ведь он с такой добротой и доверием говорил мне о воспитании девочек.

…Этот случай разрушил все мои надежды. Я поняла, что, если он может так угрожать в связи с тем, что мне не подконтрольно, он меня не любит. Запах сигарного дыма плавал в комнате…

Когда она явилась двумя днями позже, то была в радостном настроении. Зигмунд подумал на миг, что хозяин предложил ей вступить в брак. Он спросил Люси, что произошло.

– Господин доктор, вы видели меня обескураженной и больной. Когда вчера утром я проснулась, то почувствовала, будто тяжесть свалилась с плеч. У меня появилось прекрасное настроение.

– Что вы думаете о возможности брака с хозяином?

– Ее нет. Но это не расстраивает меня.

– Продолжаете ли вы любить девочек?

– Разумеется. Но какое это имеет отношение? Я свободна в мыслях и чувствах.

Зигмунд обследовал нос Люси. Отечность спала. Чувствительность оставалась несколько повышенной; простуда может еще проявить себя и причинить неприятности, но подсознание уже не может!

Разрешение проблемы заняло девять недель. Зигмунд считал результаты сеансов медленными, требующими повторое, неблагодарными. Однако перед ним сидела мисс Рейнолдс, уверенно улыбавшаяся, с чувством благодарности в глазах. Превосходное настроение сохранялось у нее и в последующие месяцы.

Он понял, что может обойтись без гипноза… через пять лет после того, как загипнотизировал своего первого пациента. Он надеялся, что вскоре освободится и от необходимости прибегать к нажиму рукой. Его опыт и знания справятся с неизвестным. Каждый пациент, каждый новый случай позволит ему пролить дополнительный свет на незримые тайники разума.

Он перенесся мысленно в то раннее утро в понедельник после объяснения с Мартой, когда он вошел в кабинет профессора Брюкке в Институте физиологии, ощутил смесь запахов спирта и формальдегида, увидел за столом своего уважаемого учителя в берете, устремившего внимательный взгляд на своего молодого сотрудника. Он просил о постоянном месте ассистента на медицинском факультете университета, а профессор Брюкке отклонил его просьбу и посоветовал вернуться на работу в больницу, добиться доцентуры и заняться частной практикой.

Ему казалось тогда, что настал конец всем его надеждам, но это было, как предвидел профессор Брюкке, только начало. И вот через десять лет перед ним, как он полагал, самое большое медицинское открытие его века. Ему не терпелось опубликовать, представить миру новую терапию, найденную им и столь чудесно помогающую людям с глубокими умственными и эмоциональными расстройствами, спасающую их от болезней и даже, возможно, от изоляции и смерти.

Осмелится ли он на такую публикацию? Следует ли рассказать о своих открытиях и теориях всему медицинскому миру? Он понимал, что в одиночку ему это было не под силу, ведь он не обладал положением и весом в венских медицинских кругах, которые обеспечили бы принятие столь революционной концепции. В городе имелся десяток врачей, посылавших к нему пациентов; все они знали, что он временами добивался положительных результатов. Вместе с тем он не был признан медицинским факультетом или научными институтами университета, и ему не предлагали вступить в их ряды. Несмотря на то, что открытие им свойств кокаина позволило хирургам проводить почти немыслимые ранее операции на глазах и он предвосхитил работы Вагнер–Яурега по анестезии кожного покрова, на него все еще нападали за то, что, защищая кокаин в качестве медицинского средства, он не учитывал его способность вызывать наркоманию; где–то в глубине души он понимал, что такое обвинение отчасти справедливо.

Подобные же обвинения – в поспешности, легковесности, безответственности – выдвигались против него в отношении применения гипноза. Не послужит добру и его попытка поделиться с частнопрактикующими коллегами тем, что он узнал из работ Месмера, а именно что доктор Антон Месмер был по меньшей мере наполовину прав, когда говорил о значении влияния внушения на физическое и душевное состояние больных. Людям помогало «внушение», а не «магнетический флюид», – внушение, на котором основывались работы Брейда, Шарко, Льебо, Бернгейма, Йозефа Брейера, а сейчас его собственные. Беда Месмера заключалась в том, что он был любителем показухи, вовлекая высшее общество в свои групповые сеансы в Вене и Париже и превращая их в восточный базар.

Имелось третье, и более серьезное препятствие: модифицированная им концепция мужской истерии, привезенная от Шарко из Парижа семь лет назад. Йозеф Брейер и Генрих Оберштейнер, работавший в санатории в Обер–деблинге, знали, что он прав, но профессор Мейнерт настроил весь австрийский медицинский мир против него, высмеяв его на лекциях в Медицинском обществе и на страницах медицинского журнала.

Его первая книга, об афазии, расценивалась, чего и опасался Йозеф Брейер, как еще одна нескромность и поэтому была обойдена вниманием не только медицинской прессы, но и научными кругами Вены. Его друзья и коллеги по медицине не комментировали ее содержания. Хотя книга была выпущена в дешевом издании Дойтике, за первый год разошлось всего 142 экземпляра. Теперь же продажа практически прекратилась; ни в одной из новых работ в этой области о его научном вкладе не упоминалось. Как он предполагал, это было хуже, чем утопить книгу на дне океана. Бросив вызов тезису, принятому европейскими исследователями, что афазия – следствие анатомически локализованного повреждения мозга, и выдвинув предположение, что афазия может быть вызвана психологическими факторами, он вновь, как сказал Мейнерт, «уехал из Вены как врач с образованием по физиологии», чтобы вернуться «практиком по гипнозу». Он впал в немилость из–за того, что критиковал такие великие авторитеты, как Мейнерт, Вернике и Лихтгейм. Хотя в письме Вильгельму Флису перед выходом книги в свет он признал, что был довольно «наглым», скрещивая мечи с известными физиологами и специалистами по анатомии мозга, Зигмунд страдал от пренебрежительного нежелания оппонентов вытащить меч из ножен.

«Я не мазохист, – думал он. – Мне не нравится, когда меня тузят. Я жажду восхищения и уважения, как любой ученый. Но как продвинуть публикацию о моем наиболее важном открытии? Те, кто не станут смеяться, будут высмеивать, нашептывать друг другу: «Опять этот безответственный Фрейд, пытающийся поджечь мир незажженной горелкой Бунзена!»

Книга девятая: «Не лицезрел счастливого смертного»

1

Косой дождь хлестал по Берггассе. Ноябрь одарил венцев преждевременной бурей. А в столовой Фрейда четыре друга чувствовали себя уютно, согреваясь теплом угля, пылавшего в зеленой керамической печке. Вокруг обеденного стола было больше свободного пространства, чем в прежней квартире; восемь кожаных стульев с широкими сиденьями не стояли больше впритык друг к другу. Рядом с буфетом и горкой для фарфора и бокалов Марта поставила сундук в стиле итальянского Ренессанса, инкрустированный слоновой костью и перламутром, над ним висела репродукция гравюры Альбрехта Дюрера, изображавшей святого Иеронима.