Страстная неделя

Странный возчик! Щеголеватый молодой человек в цилиндре, который он снял и пристроил на стойку, взлохмаченный и бледный, с толстыми дрожащими губами; вероятно, он всю ночь провёл в дороге — до того было измято его довольно поношенное платье. Видимо, он основательно выпил. Во всяком случае, взгляд у него был какой-то странный. Девица, подносившая ему вино, хихикала, но совсем не к месту: ничего сметного не было в речитативе, лившемся из его непослушных уст. В кабачке было полно народу — крестьяне, солдаты; одни пили у стойки, другие сидели за столиками.

Когда юные волонтёры спросили Бернара, не посадит ли он их в свой фургон, он окинул их презрительным взглядом, всех по очереди, низенького брюнета, говорившего нежным девичьим голоском, бледного верзилу, умилительного кудрявого херувимчика, двух остальных (примечательных лишь тем, что один из них прихрамывал) и вдруг разразился хохотом, неудержимым, несмолкаемым хохотом — до слез, до колик в животе. Что? Ему везти их? Вот так отмочили! И Бернар попытался объяснить причину отказа: его лошади, Филидор и Непомуцен, сами-то еле ноги волочат. Правоведы принялись упрашивать. Они были совсем ещё дурачки и немножко нытики, все пятеро выдохлись, уже не притязали на героизм, свою усталость и непрестанный дождь смешивали с муками во имя чести и рыцарского служения дамам-заложницам, а Бернар только пуще хохотал и хлопал себя по ляжкам, каковые были у него весьма мускулистые, плотные, а колени худые, что ещё подчёркивали узкие панталоны, обтягивавшие ногу по парижской моде.

— Идите-ка сюда, — сказал он. — Выпейте по стаканчику. Все пятеро. Я угощаю.

— А вы повезёте нас?

— Выпейте сначала. Там посмотрим.

Да неужели ему, Бернару, везти этих волонтёров? Экая мерзость! Экая глупость! Но ведь это мальчишки, они устали, на ногах не стоят, и так и кажется, что пальцы у них перепачканы чернилами. И какие же, право, дурачки! Бросили свою правоведческую школу и поплелись пешком за кавалерией улепётывающего короля!

— Подумайте только! Расстались с мамочкой и со своими соседками, в которых, верно, влюблены! А чего ради, спрашивается? Грязь и дождь, дождь и грязь, бесконечные дороги, кругом голо — ни гор, ни красивых деревьев, не на чем глазу отдохнуть, народ все угрюмый, да и, между нами говоря, живут тут по-нищенски, право по-нищенски… А король где-то там, впереди… если только он действительно впереди! Кто его видел, в конце концов? Уж конечно, не вы! Надо же быть такими дуралеями… да ещё, говорят, эксельмансовские егеря за вами гонятся? Верно? О-о, эксельмансовские кавалеристы не то что король — их видели, только их одних и видели, только и видят!

Вы их за своей спиной не чувствуете, голубчики?

— А если б даже и так? — очень серьёзно сказал долговязый правовед. — Вы что же, сударь, перекинулись к Буонапарте?

— Так-так-так! За это поставлю тебе ещё стаканчик! К Буо-на-пар-те? Вот чудак! Ты мне нравишься, честное слово! Так я, значит, к Буонапарте перекинулся? Ну, брат, сказал, вот так сказал!.. Да не я, а весь край, деточка моя глупенькая, перекинулся к Буонапарте! Что, что? Не веришь? Да где у вас глаза, ягнятки? Весь край! А вы-то воображаете… И все потому, что в городах вас любезно встречали кучки толстосумов и чиновников.

А думаете — почему? Они ещё делали ставку на монархию и надеялись выскочить, подольститься. О карьере своей заботились… Да чего уж тут!.. А вы вот поговорите-ка, поговорите со здешними людьми… сделайте-ка два шага вправо или влево… поговорите с людьми на фермах или в деревнях… Да ведь все крестьяне, все как один, готовы опять понасажать деревьев свободы или по меньшей мере кричать: «Да здравствует император!» Не верите? Вот простаки! Ведь вы во вражеском краю, вы едете на Север, а там все гарнизоны нацепили трехцветные кокарды и попирают ногами королевские лилии и прочий хлам!

Попались вы, детки, как мыши, — право, как мыши. Сзади кошка за хвост хватает, а впереди мышеловка!

На правоведов было жалко смотреть, они заговорили о троне, алтаре и монархе, произносили высокопарные слова, провозглашая идеи, которые им внушали их аристократические мамаши, а потом священники, преподававшие в тех школах, где все они обучались, за исключением кудрявого, попавшего в их компанию случайно…

— Да в конце концов, сударь, возьмёте вы нас или нет? Мы еле на ногах держимся. А тут ещё дождь все льёт и льёт!

Бернар запрокидывал голову и, сощурив глаза в щёлочки, смотрел на юнцов. Выпитое вино привело его в такое состояние, когда человек ещё может пройти по одной половице, хотя втайне опасается, что его вот-вот, начнёт бросать от одной стены к другой. Он был в той стадии опьянения, когда чувствуешь себя силачом и великаном: смотрите, сейчас головой прошибу потолок, захочу, так всех подряд исколочу, чувствую в себе силы необоримые, только вот неизвестно почему не могу её в ход пустить. Экая досада! Бернар презрительно смотрел на пятерых дурачков, на простофиль мальчишек. «Мозгляки! На одну ладонь положу, другой прихлопну — и конец вам!» И он уже проникался жалостью к ним — не благожелательностью, это уж слишком, а именно жалостью… Хотя у кудрявого была смазливая рожица, а у черномазого — приятный голосок, самым симпатичным показался ему долговязый… «Белые лошади стоят у дверей, фургон пуст.

В кабаке гам невероятный. Да и все это невероятно. Зачем я здесь? Что я делаю? Прошлую ночь… Трудно сейчас вспомнить, что было прошлой ночью… Может, мне все это только во сне привиделось? Высокие сосны, факелы, господин Жубер, то есть на самом-то деле он Жан-Франсуа Рикор, а его только называют так — Жубер, разъездной скупщик, служит у господ Кальвиль, парижских купцов с Каирской улицы. Надеюсь, вы не забыли?

Память у вас хорошая? Ха-ха-ха! Комедия! И все эти люди, собравшиеся прошлой ночью: слесарь из Виме, прядильщик, офицер из Бетюна… И вдруг я вот здесь, в этом кабаке, пью с волонтёрами, прислужниками короля…»

— За ваше здоровье, приятели! — Бернар поднимает стакан и пьёт. Сидр горчит: в него кладут для крепости косточки кизила. — Хороший сидр, на свету прозрачный, а цветом похож на мочу, верно?

Но ведь все это — декорация. Все это — маска. За всем этим прячется нечто такое, о чем Бернар не хочет думать, нечто такое, что шевелится, трепещет в душе, хотя он так старается заглушить недавнее воспоминание, боль, терзающую затуманенный мозг и сердце, бешено бьющееся в груди. То, что сказали её глаза, и маленькая холодная ручка, выскользнувшая из его руки, и слово «прощай»… И ничто: ни разноголосый хмельной гомон, ни унылое нытьё этих дворянчиков, ни вино, ни желание думать о чем-нибудь другом — ничто, ничто не могло стереть образ, стоявший перед глазами, помочь Бернару забыть минуту' расставания; в ушах его все ещё звучали слова Софи, сказанные украдкой, когда она, потупив взгляд, чуть слышно, но явственно шепнула:

«Прощай, Бернар! Теперь уж действительно прощай!» Если бы такие слова имели смысл, но ведь такие слова не имеют смысла, и почему она выбрала именно эти слова? Софи, Софи, моя Софи!..

Эх ты! И ты ещё можешь называть её «моя Софи», смешно, ведь ты так одинок, а она принадлежит другому! И ты все ещё отказываешься верить? Но ведь она сказала: «Теперь уж действительно прощай. Мы больше не можем видеться, мы дурно поступаем… Надо все это кончить. Куда это нас приведёт? Я больше не могу лгать, я люблю мужа, да-да, люблю… может быть, по-иному… но ведь он мне муж…» А тогда, значит, что же?

Что же? И сколько ни говори себе: «Это чудовищно!» — не поможет. Ничему не поможет. Так всегда бывает. В книгах. В выигрыше всегда Альберт… Шарлотта всегда остаётся с Альбертом и в лучшем случае приходит поплакать на могиле Вертера, которого схоронят под высокими деревьями, в стороне от христианского кладбища, ибо туда не допускают самоубийц.

— Сударь, — сказал кудрявый, — умоляю вас… Мы все умоляем вас…

Бернар громко рассмеялся. Зазвенели монетки, брошенные им на стойку.

Четверо правоведов забрались в фургон, а долговязого Бернар взял с собою на козлы. Уж очень бледен, бедняга, ему полезно воздухом подышать. Ничего, что дождь на него побрызжет, — так скорее протрезвится.