Страстная седмица

Петр Иванович обосновался на стуле, а если мимо проходили, он переспрашивал и улыбался обезоруживающей улыбкой, такой ласковой и мягкой, что проходивший уносил ее в памяти (лицо старика забывалось тотчас же).

2

Москвич-хирург не заблуждался. Он оставил Петра Ивановича и его поразительную улыбку («Спецкурс — улыбка в психотерапии и нервной патологии. Или тема статьи… шуточной… о лечебных улыбках великих медиков»). Сухо покашливая, с чуть подергивающейся головой, следом фронтовой контузии, он быстро шел впереди всех и спиной ощущал недоброжелательность профессора. «Жаль, я не умею так улыбаться», — подумал он и заговорил о погоде.

— А о больном поговорим на месте.

Он вкратце описал московскую зиму, пожаловался, что из-за обложных туч уже два месяца не видел солнца, будто его вообще нет. То ли дело в Сибири! Или московская зима 43 года, лютая, зато и солнечная. Вот и Сибирь — и лютая, и улыбчивая.

— Везет вам.

Врачи вежливо посмеивались и видели его, конечно, насквозь. «Что это со мной? — встревожился старик. — Я не уверен в себе… Ну, ладно, я им еще покажу. Но что покажу? И не лучше ли быть неуверенным в трудном случае?»

И шел быстро, почти бежал, сухонький и легкий, в шапочке, в развевающемся халате. «Важен темп, — говорил он себе, — важна быстрота… прежняя моя быстрота… я ведь многое брал именно ею… Быстрота и точность, она должна быть во мне». И пощелкивание каблуков он вдруг ощутил как бы пощелкиванием контактов-переключателей. Это ему помогало вообразить себя точной машиной и действовать, действовать…

— А больница ваша новенькая и, наверное, богатая, — сказал он профессору, похожему на клецку, и тот расплылся в довольной улыбке.

— Много я сил положил, — сказал он. — Новое все выбил. У нас есть и монитор и барокамера.

— Где же ее взяли?

— Мы схитрили. Понимаете, нашлась старая барокамера, летчиков тренировали. Пришлось многое переделывать, тогда я обратился на предприятия.

— И они?

— Откликнулись.

— В чем их интерес? Поучите меня.

— Мы закрепили по месту за каждым заводом, постоянные их места. Им удобно, и нам хорошо. У вас, в столице, наверное, техника?

— Ах, бросьте, на старье работаем.

— Новое куда идет?

— К вам, в Сибирь, в новые центры. Так что у нас похуже.

— Сюда! — сказал чернобородый врач и показал на дверь, обитую зачем-то дюралем.

Вошли. Кончился длинный коридор, здесь был тупичок и несколько белых дверей, почти что слившихся. Слышались вентиляторы и еще какие-то звуки, малопонятные. «Пришли, начинается…»

И Кестнер ощутил себя загнанным в угол. Думалось: «Проклятая Марья, втащила». Но некогда было пугаться. Здесь был умирающий парень. «Черта я, старый старик, связался с нейрохирургией. Мозг на старости лет заинтересовал. Подумаешь. И стар, руки начинают дрожать. Отправлю кого-нибудь к праотцам, застрелюсь».

— Так-с, так-с, — говорил он.

— Сначала карточку?

— Естественно, сначала карточку. Потом и снимки.

И, стараясь уточнить, где здесь кабинет профессора-клецки, он понял, что тот его устроил вон за той дверью, маленькой, без надписи и номера.

Не ошибся. «Уже хорошо, уже увереннее». Перестало дергаться веко, зато дрожали руки. И хотя Кестнер знал, что это пройдет сразу, как только он увидит парня (всегда этим кончалась его старческая нервозность), он решил отказаться от операции, только присутствовать при ней. Раненных в голову он перевидал множество, его напугать трудно и поразить тоже. К тому же, он просто угадает, прикинув по другим случаям.

Он сел, зажмурился и сложил пальцы рук вместе. Молодые врачи переглянулись. А старик молился. Этому его учил друг Никаноркин, глазной хирург с точнейшей рукой. Он признался тому и в своих страхах, и в дрожи, и Никаноркин научил его этой молитве, очень тонизирующей. Она была коротенькой, и старик беззвучно прошептал ее: «Мировые силы, войдите в меня, сделайте меня сильным и твердым, и точным».

— Давайте!

Дежурный врач отбарабанил все записанное так быстро, что старик попросил читать еще раз, но медленнее. Выслушав еще раз, он, как всегда после молитвы и чтения, ясно представлял себе все.

Больше того, у него явился план спасения парня и даже уверенность, маленькая, процентов в 10, а все же уверенность.

Чепуха! Надо осмотреть на месте, самому. И снять самому показатели. И тогда сотни военных операций подскажут ему и окончательный вывод.

— Как вы думаете справиться с разрушенными тканями? — спросил он.

— Отсос, — сказал кто-то из молодых.

И это уже была глупость. «Молодец Марья, что вызвала меня, они бы тут дров наломали». Он взглянул на руки — твердые. Кестнер стремительно вскочил со стула. И все задвигались, все стали готовиться к осмотру.

— Маску, — скомандовал он. Потом вымыл руки.

Все тоже надели марлевые маски, но рук мыть не стали. Повел их профессор-клецка. Они прошли в следующую дверь, обнаружили примерно то, что видела ранее старуха. Парень лежал все так же, опутанный шлангами и проводами. Только палата стала свободнее, незагроможденнее, и свет лился из окна, забеленного до половины. Врачи не напугались, напротив, с нежностью поглядывали на аппараты. Здесь профессора посмотрели снимки и сняли показания с приборов. Затем, по просьбе Кестнера, ординаторы выступили вперед и оголили рану. Кестнер зондом потрогал и оценил ранение. Чистое, да, но мозг колыхался, открытый сломанной черепной костью, в нем точечные кровоизлияния.

— Я думаю, — сказал профессор-клецка, — что если бы нам удалось как следует обработать рану…

— Кадавр, — сказал ему московский спец и отвернулся.

Делать здесь было нечего.

Решилось все, и выход из ситуации был только один, хотя внешне выглядел двояко. Разрушены, если судить по энцефалограмме, глубинные функции мозга, должны начинаться параличи, трофические язвы.

— Кадавр, — повторил Кестнер и опустил салфетку, прикрывающую ранение. Теперь его поняли все.

Они ушли. Опять сгрудились в ординаторской, снова были просмотрены записи. «Бедная Марья, — думал старик, уже не касаясь их, не слушая. — Это труп, труп. Почему он, а не я?»

— Вы думаете, шансы ничтожны? — спросил профессор.

— А вы?

— Мы могли бы попробовать восстановить часть функций и подождать.

«Ага, вот их план: спасать функции. Но они не смогут сделать даже это. Парень еще дышит. Но к вечеру начнутся параличи и отказ функций, любое вмешательство только ускорит процесс. И это будет легче и лучше самому парню. Значит, возражать не надо, пусть оперируют. Может, для этого вмешаться самому?»

— Да, это выход из положения, — согласился он. — Кто будет оперировать?