Страстный пуританин

Почему любовь всегда должна быть мячом, в который человек превращается, ударяясь о стену и от нее отскакивая, а не сверкающим метеором, несущимся в космических безднах, движимым лишь собственной энергией, самодостаточным и не знающим эха?

Amor, qui simper ardes et nunquam extingeris,

Assende me totum igne tuo... [22]

Но тигр, который - подобно сфинксу - прыгает в воду и обращается в ничто, пожирая собственный образ, вряд ли сможет исчезнуть из однородной космогонии, поскольку она не подвержена ни прибавлению, ни усечению. Тигр - или же сфинкс - по примеру феникса, восстающего из пепла, возродится из воды - женской стихии. Если это воскрешение остается несформулированным, то происходит так потому, что оно уже включено по умолчанию в непреложные законы мифа, который, чтобы выполнить свою функцию, неизбежно должен подчиниться особым условностям. Таким образом, подобно Дионису, с которым он связан и в котором поочередно - то есть, на самом деле, одновременно, так как хронологические ритмы получают проекцию в ритмах вечных, - достигают высшей точки всплески жизненных энергий и разрушительных сил, тигр пребывает незыблемым в своей двойственности.

22

«О любовь, всегда пылающая и никогда не гаснущая, зажги меня своим огнем» (лат.) - видоизмененная цитата из «Исповеди» Аврелия Августина (X, 29, 40).

Можно было бы задаться вопросом, где пролегает граница наблюдений Дени за самим собой в глубине зеркал.

Желая отблагодарить Матье за то, что тот помог ему управиться с дровами, суконщик из квартала де л'Аббе пригласил его как-то воскресным днем в свой загородный домик неподалеку от Сен-Сира. Они отправились туда поутру в двуколке. Это было первое путешествие Матье, и суконщик, решив показать ему свет, объявил, что они заедут в Версаль посмотреть, как вкушает пищу король. Он не жалел красок, изображая все то великолепие, которое им предстояло увидеть: замок, гвардейцев, лакеев, ритуал большой трапезы [23] , и с большим благоговением поведал Матье о короле, чьей дородностью восхищался, и о королеве, для описания которой не находил слов.

23

Открытая для народа королевская трапеза, учрежденная Людовиком XIV, на которой присутствовали его супруга, дети и внуки. Малую трапезу король вкушал один.

Людовик XVI, охотнее всего набивавший брюхо на публике, остался верен гнусной традиции большой трапезы, неуклонно проводившейся по воскресеньям. Королева, не любившая, чтобы на нее смотрели во время еды, старалась как можно чаще от этого уклоняться, так как всякий, кто имел на голове треуголку и на боку - маленькую шпагу, мог присутствовать при королевском обеде. У дворцовой решетки оборванные замарашки сдавали напрокат бутафорию, разложив на лотках весь свой убогий товар: ощипанные шляпы и несколько жестяных рапир.

Едва попав сюда, Матье был ошеломлен шумом и толчеей. В страхе потерять суконщика, он уцепился за полу его сюртука.

В кромешной давке он очень неудачно оказался позади двух высоких мужчин и, сам будучи низкорослым, мало что увидел из церемонии. До него приглушенно доносились шаги трапезничих, шум передвигаемых блюд и сосудов, и еще он как будто слышал шепот. В просвет между локтями и боками, очень далеко - словно на краю пустыни или некой безлюдной эспланады - он мог разглядеть часть шеи королевы.

Обвитая четырьмя рядами жемчугов, эта шея, казавшаяся длинной и сильной, переходила в обнаженное плечо, не выказывая ни сухожилий, ни мускулов, но производила впечатление не вялости, а прочной, ледяной нежности. Иногда она слегка шевелилась, увлекая в своем движении крупный, напудренный серым, локон, последний завиток которого терялся в пене кружев. Свет озарял его спереди синевато-белым сиянием, окаймляя контур серебристой нитью, а в полутени шевелюры кожу оживлял матово-розовый оттенок, темнеющий к затылку до того пурпурного цвета, которым в октябре пламенеет вереск.

Матье решил приехать сюда опять и занять более удобное место.

Между тяжеловесностью и отражением я не в силах различить исторически реальную Марию-Антуанетту, вышагивающую под крошечной парасолькой с чудовищным сооружением на голове, но я очень хорошо знаю, что, если бы Матье - который сделать этого не может - писал бы, в свою очередь, роман или дневник о человеке, сочиняющем историю другого персонажа, который был бы создателем следующего по счету героя, никакая логика не помешала бы этой цепочке удлиняться вечно, и образ зеркал мог бы тогда множиться до бесконечности. Но есть одно препятствие: тигр.

Двойственная луна, полная и блестящая, хоть и невидимая, - в скалистом пейзаже, где парят полотнища тумана. Слева - листья, словно руки, изборожденные венами, протянутые к самой кромке охряного блика, озаряющего центр картины. Двойственная луна, полная и блестящая, истекает сиянием прямо в заводь лика лежащего тигра, написанного Джорджем Стаббсом. Черты, выражающие добродушное беспокойство, вписаны почти в окружность, а пушистые и неподвижные уши безобидны, как помпоны. Впрочем, в этом лике читается и ожидание: был задан некий вопрос. Поэтому достаточно повернуть картину на 90° вправо, и вот уже тигр уперся лапами в подобие Эдипа - безусловно, превосходя противника размером, но не прибегая к защите; он слегка откинул голову, чтобы лучше его разглядеть, едва заметно касаясь левой задней лапой земли и согнув правую, готовую распрямиться. Коготь близок: мы угадываем его перламутровый, безжалостный кончик, который через мгновение вонзится прямо в нагую плоть. Ибо Эдип не знает ответа.

Меня же тигр вырывает из моей собственной сущности.

Вот уже в течение нескольких лет, каждое воскресенье, в любое время года Матье отправлялся поутру на почтовую станцию на улице д'Анфер и за десять су занимал место в карабасе - длинном экипаже из ивы, курсировавшем между Парижем и Версалем. В зависимости от сезона Матье приезжал туда либо в крапинах дождя, либо белый от пыли.

Во дворце народ теснился, переминался, задирал головы кверху, чтобы получше разглядеть обнаженные фигуры на потолках, и не решался отпускать шуточки, оробев от звучных, как церкви, лестниц, и от вестибюлей в зеркалах и позолоте.

Королевская семья обедала за столом в форме подковы, а в свободном ее пространстве передвигались стольники и виночерпии. Напротив - немая толпа цвета аспида и пепла тупо наблюдала за этим действиями, вдыхая незнакомые ароматы. Выкаченные глаза, утопающие во влаге покрасневшие глаза на потухших лицах, глаза, открытые, как устрицы крошечные глазки-угольки глядели, как король шумно поглощает толстые куски дичи, и, может быть, наивно и тщетно пытались оценить стоимость ваз из вермели и посуды из тонкого фарфора.

Людовик XVI выглядел еще более жирным и обрюзглым, чем на своих изображениях, и ощущалась в нем какая-то смертельная надломленность. Королева - тоже жирная, но с ледяной дородностью статуй - походила лишь на саму себя. Она ела мало и иногда отпивала глоток воды из Виль-д'Аврэ, стараясь не потерять самообладания под этими взглядами.

Матье почти всегда стоял в первом ряду.

Читая историю жреца Цинакана - как тот, будучи приговорен испанцами к казни и ожидая смерти в когтях ягуара, продолжает искать имя, формулу и абсолютную структуру вечности, - Дени наткнулся на фразу:

«А может, формула была начертана на моем собственном лице и целью моих поисков являлся я сам. Тут я вспомнил, что ягуар служил одним из атрибутов Бога...» И Цинакан... «простертый в темноте, позабыв о течении дней, разгадал смысл огненных узоров вселенной на шкуре хищника...»

Дени закрыл сборник Хорхе Луиса Борхеса и, посмотрев на часы, вспомнил, что ему пора выходить. Он зашел в ванную. Столик, охватывающий круглую чашу раковины, был весь заставлен: здесь имелось множество медикаментов для оказания неотложной помощи, масла и мази от всевозможных ожогов, порезов, синяков, увеличивающее зеркало, пинцеты любых размеров, огромный флакон туалетной воды с ароматом липового цвета, а также вата в банке из черного хрусталя. И загадочный талисман - старая розовая ракушка cyprea tigris,прочерченная полосами бистра, истертая морским песком, подобранная на далеком берегу.