Страстотерпцы

— В соборную церковь пришёл, на патриаршем месте стоит.

— Никон?! — прошептал Алексей Михайлович.

— Послал нас к тебе, объявить о своём приходе.

— Боже ты мой! — Свеча выпала из рук. — Лукьян Кириллович, ты слышишь?

— Слышу, великий государь, — Никон пришёл.

— Бегите, собирайте... Сюда собирайте, в Евдокию, архиереев, бояр... Кто есть близко. — Алексей Михайлович нагнулся поднять свечу, но ничего не видел, пощупал рукою, не нашёл, забыл, чего искал. — Да бегите же вы!

Пошёл, сел на лавку у стены.

— Гляди-ко! Гляди-ко! — говорили возницы Никонова санного поезда, указывая на царский дворец.

По окнам, с крыльца вниз-вверх метались огни. Великий переполох приключился в царёвом гнезде.

С факелами мчались куда-то всадники. Через малое время катили ко дворцу кареты, санки. Все, кто подъезжал, не шествовали, но бежали.

В домашнюю церковь Святой Евдокии сошлись из духовенства: митрополит крутицкий Павел, митрополит газский Паисий Лигарид, сербский Фёдор, ростовский Иона, духовник государя Лукьян Кириллович, из бояр князь Никита Иванович Одоевский, Пётр Михайлович Салтыков, князья Юрий Алексеевич да Дмитрий Алексеевич Долгорукие, окольничий Родион Матвеевич Стрешнев, Фёдор Михайлович Ртищев, Богдан Матвеевич Хитрово, думные дьяки, комнатные люди разных чинов, и среда них Артамон Сергеевич Матвеев.

Все стояли, Алексей же Михайлович сидел.

— Никон пришёл, — сказал он спешному совету, — в Успенском, на патриаршем месте стоит. Народ к нему под благословение кинулся.

— Как?! — изумился митрополит Павел. — Как он проник?

— Не знаю, — сказал царь. — Да ведь патриарх! Кто его смеет не пускать? Делать-то теперь что?

— Ах ты Боже мой! — ахал Павел. — Ах ты Боже мой!

— Его до света нужно выпроводить из Москвы, — сказал Паисий Лигарид. — На том происшествие и закончится.

Все посмотрели на царя.

— Пойдите спросите, зачем святейший пришёл... к нам! — вдруг рассердясь, закричал Алексей Михайлович.

— Кому идти-то? — спросил Одоевский.

— Ты уж сам сходи, Никита Иванович.

— Дозволь и мне послужить тебе, — поклонился Юрий Алексеевич Долгорукий.

— Спасибо тебе, князь... Полным чином ступайте, Родион Матвеевич пусть идёт да дьяк Алмаз Иванов. Скажите ему: пусть возвращается к себе, пусть идёт в монастырь.

Когда Никон увидел перед собой присланных царём, понял: судьба решена. Улыбнулся, перекрестил пришедших, не благословляя, но как бы от них открещиваясь.

С вопросом к патриарху обратился Стрешнев:

— Ты оставил патриарший престол самовольством и присылал сказать царю, что в патриархах тебе не быть. Ты съехал жить в Воскресенский монастырь, и о том великий государь написал вселенским патриархам. Скажи, для чего ты приехал в Москву, пришёл в соборную церковь, стал на патриаршье место без ведома великого государя, без благословения всего святейшего собора? Ступай в свой монастырь.

Никон перекрестился на икону Вседержителя.

— Я сошёл с престола никем не гоним, ныне же пришёл на мой престол никем не званный. А для чего? Да чтобы великий государь кровь утолил и мир учинил. Не бегаю я, грешный, от суда вселенских патриархов. Воротило меня на престол явление чудное и страшное... Я не чаял видеть лицо великого государя, письмо вот написал о видении. Передайте письмо своему господину.

— Без ведома великого государя, — сказал Одоевский, — ты сам знаешь, письма твоего взять не можем.

— Так известите его царское величество о письме, о страхе моём!

— Известим, — согласился Одоевский.

Посланники царя удалились.

Разлилась тишина под высокими сводами великого храма. Тишина пуще грома громадная, пуще грома потрясает душу.

У Алексея Михайловича живец в коленке сидел, нога тряслась мелкой мерзкой трясуницей.

— Письмо, Никита Иванович, возьми. Только пусть тотчас садится в сани, едет не мешкая. До свету чтоб его в Москве не было.

Множество глаз единым взором встретили в соборе царских послов, проводили к Никону.

— Великий государь приказал объявить тебе прежнее, — сказал князь Одоевский, — шёл бы ты не мешкая, до света, в Воскресенский монастырь. Письмо же твоё велено принять.

— Коли приезд мой великому государю не надобен, то я покорно исполню волю властей, пойду в мой монастырь, но говорю вам, синклиту и царю: не выйду из церкви, покуда на моё письмо не будет отповеди.

— Отповедуем, коли царь укажет, — сказал Никита Иванович. И, приняв грамоту, понёс во дворец.

— Ох, как непросто с ним! — искренне пожаловался боярам и духовенству Алексей Михайлович. — Читайте скорее! Ртищев! Фёдор Михайлович! У тебя голос чистый, ясный, прочти, чтоб все слышали.

Ртищев развернул свиток:

— «Слыша смятение и молву великую о патриаршеском столе, одни так, другие иначе говорят: развращённая, — каждый, что хочет, то и говорит, — слыша это, удалился я 14 ноября в пустыню вне монастыря на молитву и пост, дабы известил Господь Бог, чему подобает быть. Молился я довольно Господу Богу со слезами, и не было мне извещения. С 13 декабря уязвился я любовию Божиею больше прежнего, приложил молитву к молитве, слёзы к слезам, бдение к бдению, пост к посту и постился даже до семнадцатого дня, не ел, не пил, не спал, лежал на рёбрах, утомившись, сидел с час в сутки. Однажды, севши, сведён я был в малый сон, и вижу: стою я в Успенском соборе, свет сияет большой, но из живых людей нет никого, стоят одни усопшие святители и священники по сторонам, где гробы митрополичьи и патриаршие. И вот один святолепный муж обходит всех других с хартиею [36] и киноварницею [37] в руках, и все подписываются. Я спросил у него, что они такое подписывают. Тот отвечал: о твоём пришествии на святой престол. Я спросил опять: а ты подписал ли? Он отвечал — подписал, и показал мне свою подпись: смиренный Иона, Божиею милостию митрополит. Я пошёл на своё место и вижу: на нём стоят святители! Я испугался, но Иона сказал мне: не ужасайся, брате, такова воля Божия — взыди на престол свой и паси словесные Христовы овцы. Ей-ей так, мне Господь свидетель о сём. Аминь. Обретаюсь днесь в соборной церкви...»

36

Хартия — пергамент, всё, на чём встарь писали, и сама рукопись.

37

Киноварница — сосуд для киновари, краски ярко-красного цвета, использовавшейся в качестве чернил.

— Довольно, — сказал Алексей Михайлович. — Ишь, какое видение ему подоспело. Да не тот я, что прежде... Самому видения бывают, так молчу... Впрочем, дочитай, Фёдор Михайлович. Дочитай всё до конца, на том и кончим.

Ртищев читал, но голос плыл мимо ушей, злая кровь переполняла государю сердце: «Сколько он дурил меня своими снами».

— «...Мы не корчемствуем слово Божие, но от чистоты яко от Бога пред Богом о Христе глаголем, ни от прелести, ни от нечистоты, ниже лестию сице глаголем, не яко человеком угождающе, но Богу, искушающему сердца наша. Аминь», — закончил Ртищев чтение.

— Аминь, — сказал Алексей Михайлович, радуясь власти, зазвеневшей в его голосе. — Пусть тотчас поднимается и уезжает. Ступайте, объявите ему, а ты, князь Дмитрий Алексеевич, подойди ко мне.

В Успенский собор объявить царскую волю отправился митрополит Павел Крутицкий, с духовенством, с боярами.

Смятение в соборе иссякло, очередное пришествие послов народ встретил шёпотом, хождением.

Павел стал перед Никоном и, не поклонившись, сказал:

— Письмо твоё великому государю донесено. Власти и бояре чтение слушали, а ты, патриарх, ступай из соборной церкви в Воскресенский монастырь тотчас.

Никон перекрестился, пошёл прикладываться к образам, увидел посох Петра-митрополита и взял.

В дверях путь ему загородили бояре.

— Оставь посох!

— Отнимите силой! — грянул на весь собор Никон и прошёл через бояр, как через воздух.

Подойдя к саням, принялся отрясать ноги, возглашая:

— «Иде же аще не приемлют вас, исходя из града того, и прах, прилипший к ногам вашим, отрясите во свидетельство на ня».

Стрелецкий полковник глумливо засмеялся: