Стратегия Русской доктрины. Через диктатуру к государству правды
Шрифт:
Россию нужно ввести в круг цивилизованных стран, – так долгое время заявляли либералы. Однако Россия не может быть «цивилизованной страной» в их понимании. При этом она может оставаться чем-то большим – эпицентром собственной цивилизации, имеющей глобальный потенциал. В этом первая и главная аксиома русского консерватизма.
Термин «консерватизм» уже несколько лет внедряется в официальной политической практике (первые попытки такого внедрения осуществлялись еще в конце 90-х годов в партии «Единство»). Несколько лет назад правящая партия «Единая Россия» объявила «российский консерватизм», как они его определили, своей официальной идеологией. Знакомство с партийными документами наводит на мысль, что этот официальный консерватизм все еще в становлении, это еще не вполне сложившаяся идеологическая модель.
Гораздо успешнее в этом отношении идет мировоззренческий поиск у Президента Путина, который, начиная с предвыборных статей 2012 года, через целый ряд своих
Вместе с тем само слово «консерватизм», по сравнению с тем, что было, скажем, в XIX веке, превратилось в чрезвычайно размытое понятие. В нынешней ситуации, когда исторически накоплено множество разных толкований этого термина, когда за спиной у нас десятки пережитых и изжитых разновидностей политического консерватизма, употребление этого слова в голом виде фактически делает его непонятным. Есть, конечно, обиходное, бытовое восприятие термина: склонность и приверженность старому, желание сохранить существующий порядок вещей, неготовность воспринимать новые веяния, строгость в нравах и вкусах. Но всем понятно, что не об этом бытовом консерватизме идет сегодня речь, а вот о чем идет речь – понятно далеко не всем. Термин «консерватизм» в значительной степени обезличен, и употреблять его безо всяких эпитетов, – это примерно то же самое, что, например, мычать, говорить нечто нечленораздельное.
На мой взгляд, решение заключается не в том, чтобы отказываться от термина «консерватизм», а в том, чтобы сообщать ему правильные определения, – это, может быть, к примеру, просвещенный консерватизм, социальный консерватизм, технократический консерватизм, национальный консерватизм, наконец, русский (российский) консерватизм, что также делает его достаточно определенным, указывая на цивилизационно-культурный «якорь спасения». Опасность здесь в том, что прилагательное может оказаться лишь неким благопожеланием, и не иметь прямого отношения к сути дела.
С размытостью самого термина связана и несомненная размытость сопряженных с ним представлений. Так, если взять Центр социально-консервативной политики, клуб, который продвинулся в осмыслении сущности консерватизма дальше других официальных площадок, и вообще делает немало полезного для становления новейшей идеологии страны, то и в его документах иногда отражается эта смятенность умов. К примеру, уже в самых первых определениях теоретики ЦСКП допускают такие формулировки: «Главной ценностью консерватизма является человеческая личность, ее достоинство, свобода» («Российский консерватизм в вопросах и ответах». ЦСКП, 2010. С. 3). Подобные формулировки делают консерватизм мало отличимым от других идеологий и производят впечатление попытки собрать отовсюду «хорошее», вернее все, что считается «хорошим» и «приличным» в современном обществе, вместо того чтобы проявить настоящую идеологическую принципиальность и своего рода мужество.
Для теоретиков консерватизма должно быть очевидно, что ценность «достоинства человека» представляет собой остаточное явление после демонтажа традиционных нравственных систем и упразднения понятия «честь». «Достоинство» есть некое свойство индивидуума буржуазной эпохи, которым его наградили, не спросясь, нужно ли ему это и соответствует ли он этому. Индивидуум как пассивный объект, наделенный на первый взгляд льстивым обозначением, а при более глубоком рассмотрении – осчастливленный некоей пародией на древнюю аристократическую «честь», вот что такое современная персона с ее врожденным «достоинством», «чувством собственного достоинства». Это означает, в частности, что она покупает предлагаемое в рекламных роликах, которые гласят, что она «этого достойна». Точно такое же пассивное право индивидуума на официозную и политкорректную фальшь касается и врожденной «свободы личности», как и врожденных «прав человека», которые превратились из юридической гипотезы в орудие тотальной стандартизации человечества. Весь вопрос в том, какова цена, которую платит человек за эти «данайские дары» глобальной цивилизации.
Врожденные права человека, свободы личности и чувство собственного достоинства превратились в орудия тотальной стандартизации человечества. И весь вопрос в том, какова цена, которую платит человек за эти «данайские дары» глобальной цивилизации.
Как же произошла эта девальвация слов и ценностей и почему она произошла? На этот вопрос невозможно дать отчетливый ответ в рамках одной статьи.
Однако можно указать на достаточно объективные оценки историков языка, которые увидели, что в XVIII веке в Западной Европе наступило «перевальное время», «пороговое время» (Sattelzeitl), – период, когда происходила мутация и сдвижка ключевых понятий, модернизация понятийных систем (об этом писали в разное время Отто Бруннер, Райнхарт Козеллек и мн. др.). Сам по себе сдвиг ценностной парадигмы начался раньше, однако Реформация, будучи по существу грандиозной духовной революцией, пришла в Европу в овечьей шкуре консерватизма, это была её хитрость. То же самое можно сказать и о «славной революции» в Англии. А вот уже радикальные революции XVIII века были заряжены взрывной энергией заклинателей будущего – просветителей, энциклопедистов, и, говоря откровенно, иллюминатов, то есть представителей тайных организаций Европы, осуществивших настоящий заговор против традиции. По определению Козеллека, эта эпоха и среда стала «рассадником современного мира».
Приведу ряд примеров. До XVIII века под термином «общество»
в основных европейских языках преимущественно понимается «хорошее общество», то есть светское общество, а также партнерство, компания (это могло быть общество пиратов или общество торговцев и т. п.). Именно в XVIII веке возникает проект, требующий каким-то образом назвать общенациональную общность, общенациональную группу, нацию как союз индивидов, – тогда использовали данное слово. Понятие «либеральность» означало принадлежность к числу свободных людей, щедрых, просвещенных и т. д., а после XVIII века она уже была связана, так или иначе, с атомизацией, с тем, что человек обществу мог быть противопоставлен. Понятие «свободы» было связано со статусом дворян, духовенства, других сословий, пользовавшихся привилегиями, особыми льготами, возможностями и т. д. Начиная с XVIII века понятие «свобода» переходит, в определенном смысле, в свою противоположность, то есть перестает быть сословным, перестает быть привязанным к конкретной группе людей, и превращается из обозначения привилегии в обозначение уничтожения привилегий, равенства в отсутствии особых прав. (Любопытно, что эта ситуация повторилась в СССР в 80-е годы, когда радикалы перестройки делали себя имя на критике привилегий номенклатуры, одновременно с этим они же обличали и «уравниловку» – в итоге, их революция привела к тому, что на место мизерного советского неравенства пришло гигантское неравенство криминально-олигархической эпохи). Слово «история» означало собрание нравоучительных сюжетов, душеполезных stories – после «переломного времени» она уже понимается как становление всего сущего (то есть заключает в себе неявным образом концепт эволюции, прогресса и т. п.). Произошел перелом и с таким важным понятием как «революция», которое, согласно латинской этимологии, означало «возвращение на круги своя», а вовсе не качественный скачок в развитии.Для консерватора высокие ценности не могут даваться даром, но являются результатом значимости личности, это относится и к «свободе», «заслугам» (то есть особым правам), не говоря уже о «чести». Подлинный консерватор исходит из того, что такие высокие идеалы не могут раздаваться как рекламные буклеты или нашлепки – например, статус «свободы» подразумевает, что человек ему соответствует, что «свободе», то есть суверенитету личности есть, на что в нем опереться.
В противном случае, если консерватор заигрывает с демократическим толкованием прав и свобод, он отказывается от своей сути – это уже не подлинный консерватор. Полноценная свобода связана с творчеством, и поэтому она по определению аристократична. Безусловно, это не обязательно классовый характер статуса «свободы». Но к творческой свободе призваны не все и, даже более того, не большинство людей. Аристократизм творчества заключается не в фиксации высшего избранного слоя, а в констатации того, что избранные люди есть повсюду, разбросаны среди всех классов и слоев общества. Таким образом, смыслом освобождения от кастовых или феодальных рамок для консерватора является не тотальная эмансипация, а бросание зерен свободы на всю почву, дабы проросли они в сердцах избранных. Поэтому позитивный смысл освобождения личности заключается вовсе не в общедоступности социальной свободы, а в провоцировании творческого бума, пробуждении активных созидательных и исцеляющих сил в народе. Всякое другое освобождение дает лишь пародию на свободу-суверенность, узаконивает разнузданность и серость, безличие и посредственность. Такая свобода попросту бессодержательна.
В корне этого ложного освобождения лежит фундаментальная антропологическая ошибка – неверное представление о природе человека. Эмансипированный индивид, совлекший с себя все обязательства перед народом, семьей, историей и социальным окружением, – это не свободный, а опустошенный человек. Он выкинул не внешние вериги, а части собственного внутреннего мира, исказил целостную картину мира, вырезав из нее значимые фрагменты. Свобода частной жизни не оберегает человеческую личность от подавляющего влияния посторонней воли. Сегодня, в эпоху новейших твиттерных революций, этот фокус со «свободой личности» саморазоблачен и становится понятным уже не только завзятому консерватору, но и любому добросовестному наблюдателю.
Первым актом драмы дурного освобождения является монетизация высоких ценностей человеческой личности, когда значение личности определяется не заслугами, не творческим статусом, а количеством денег и имущества. В этой форме воплощается статус освобождения среднего от опеки высшего, развод с иерархией. Александр Герцен, уехавший в Европу и наблюдавший там революцию 1848 года, был потрясен и разочарован результатами этой буржуазной эмансипации. Он разглядел ее плоды не только в падении нравов и вкусов, но даже и в банальном падении качества товаров на рынке, о чем позже написал в одном из своих очерков: «Отчего у вас так плохи сигары?», – спросил я одного из первых лондонских торговцев. – «Трудно доставать, да и хлопотать не стоит, знатоков мало, а богатых знатоков еще меньше.» – «Как не стоит? Вы берете 8 пенсов за сигару.» – «Это у нас почти никакого расчета не делает. Ну, вы и еще десять человек будут покупать у меня, много ли барыша? Я в день сигар по 2 и по 3 пенса больше продам, чем тех в год. Я их совсем не буду выписывать». «Вот человек, постигнувший дух современности, – заключает Герцен. – Вся торговля, особенно английская, основана теперь на количестве и дешевизне. (…) Все получает значение гуртовое, оптовое, рядское, почти всем доступное, но не допускающее ни эстетической отделки, ни личного вкуса. Возле, за углом, везде дожидается стотысячеголовая гидра, готовая без разбора все слушать, все смотреть, всячески одеться, всем наесться».