Стратегия. Логика войны и мира

Вечно поддерживать нации беженцев в одном и том же состоянии, раздувать бесконечный конфликт искусственно сохраняемыми взаимными обидами — это, конечно, весьма дурно. Но еще хуже — оказывать материальную помощь в военных ситуациях. Многие НПО, окруженные ореолом святости, привычным образом поддерживают логистику войны. Будучи сами беззащитны, они не могут отлучить активных бойцов от столовых, клиник и крова, которые они предоставляют. Беженцы предположительно принадлежат проигрывающей стороне, бойцы из их числа находятся в убежище. Вмешиваясь с целью оказать им помощь, НПО систематически препятствуют их врагам продвинуться к решающей победе, способной положить конец войне. Будучи беспристрастны, НПО иногда помогают обеим сторонам, тем самым также саботируя превращение войны в мир посредством взаимного истощения.

Кроме того, если НПО угрожает особая опасность, как в Сомали в 1990-х годах (а не столь явно — и в других местах), они выкупают себе безопасность у местных бандитских формирований — часто у тех же самых банд, которые им угрожают. Не требуется никаких изощренных стратегических расчетов, чтобы понять, каков итог этого: если только общая сумма выплат НПО не является незначительной (в Сомали дело определенно обстояло не так), они сами затягивают те самые военные действия, последствия которых стремятся смягчить.

В наше время почти все войны превращаются в бесконечные сугубо локальные конфликты, потому что преображающие последствия как решающих побед, так и взаимного истощения противников сдерживаются внешними вмешательствами того или иного рода. Из-за этого бедствия войны продолжаются, но не приносят с собою убедительного мира. Даже когда сражаются копьями или дубинами, война может быть тотально разрушительной для участников и даже привести к полному уничтожению целых сообществ людей. Но до появления ядерного оружия можно было сохранять оптимизм относительно разрушений, которые причинит замышляемая война. Завоевания, которые сулила война, можно было рассматривать в виде четкого идеализированного рельефа на скучном фоне вероятных потерь — предположительно, терпимых, почти не значительных. В условиях обычного действия парадоксальной логики стратегии ядерное оружие осталось неиспользованным с тех пор, как развилось от крайней разрушительной мощи первых ядерных устройств (чья энергия была эквивалентна десяти или двадцати тоннам условного взрывчатого вещества) до несравненно большей разрушительной силы термоядерного оружия, чья энергия эквивалентна миллионам тонн условного взрывчатого вещества — не считая разрушительной силы радиации. Как и все прочее в области стратегии, польза взрывчатых веществ не может возрастать в прямолинейной прогрессии. Десятитонные грузы американских и британских бомбардировщиков в 1944–1945 годах были, конечно, полезнее двухтонных грузов немецких бомбардировщиков в 1940-м, а грузы в сотни или даже тысячи тонн бомб были бы еще полезнее, если бы были возможны в реальности. Но разрушительная сила термоядерного оружия намного превосходит кульминационную точку военной пользы. Поэтому в надлежащих обстоятельствах оно может породить последствия войны, ведущие к миру, без необходимости действительного ее ведения.

Когда принимается решение начать войну, при сравнении прогнозируемых завоеваний и возможных жертв масштабы возможного ущерба могут быть еще скрыты неопределенностью. Даже державы, богато снабженные ядерным оружием, могут планировать ведение войны без него или же используя лишь малую часть самых слабых его разновидностей. Но нельзя уменьшить разрушительные последствия ядерного оружия таким же образом, как в прошлом можно было уменьшить последствия кавалерийских набегов, осад или даже обычных бомбовых налетов. Животный оптимизм и неизменная асимметрия между живо воображаемыми завоеваниями и смутно пугающими потерями на войне — все это требует внушающей надежду неопределенности. Ядерную войну запрещает скорее несомненный и поддающийся измерению характер разрушений, наносимых оружием, чем их возможные масштабы. Это свойство — научная предсказуемость — изменило тот способ сравнивать плюсы и минусы победы, которого придерживались тысячелетиями. На нынешнем этапе развития ядерного оружия явно ощущаемый баланс выигрыша и потерь, который ранее можно было определить лишь входе войны, когда ее цена была выплачена плотью и кровью, очевиден теперь еще до ее начала. И это сдерживает любую ядерную войну — по крайней мере, сдерживало до сих пор.

Мир может превратиться в войну разными способами, несмотря даже на то, что он — лишь отрицательная абстракция, которая не может содержать в себе никаких саморазрушительных феноменов, в то время как война содержит в себе разрушение, которое в конечном счете разрушает ее саму. Тем не менее мирные условия, то есть отсутствие войны, могут создать предпосылки к ней: например, вынуждая миролюбивую сторону отказаться от содержания внушительных средств защиты или поощряя возможных агрессоров замыслить войну. Часто в истории бывало так, что мир приводил к войне, потому что его условия делали возможными демографические, культурные, экономические и социальные перемены, коренным образом изменяющие тот баланс сил, на котором прежде мир и держался. Само по себе состояние мира не несет чего-либо, вызывающего беспокойство, но в то же время оно способствует разностороннему развитию человеческих способностей и умонастроений независимо от тех факторов, которые препятствовали войне. Именно так было, когда немцы, славившиеся своим миролюбием, к 1870 году стали смотреть на себя как на воинственную нацию, по печальной аналогии с французами, которым еще предстояло перерасти свое воинствующее самосознание. Правительство Бисмарка возжелало войны, уповая на победу, тогда как французское правительство Наполеона III войны избежать не могло, ибо не могло признать, что Германия стала более сильной державой.

Преображение умонастроений, создающее чреватое войной отличие истинного положения дел в стране от ее представления о себе, должно иметь глубокие причины. Но следствие вполне очевидно: то, что некогда считалось приемлемым, теперь вызывает невыносимое раздражение; престиж, некогда сочтенный достаточным, начинает ощущаться как унижение; на то, что некогда казалось неосуществимой мечтой, начинают смотреть как на вполне реальную цель. Так, во время долгого постнаполеоновского мира баланс военных сил между великими державами, воспрещавший войну, был нарушен с появлением железных машин на угле и на паре в ходе промышленной революции. Они создали новый, ведущий к войне баланс сил между Пруссией и империей Габсбургов к 1866 году; между Пруссией и Францией — к 1870-му; между Российской и Османской империями — к 1876-му; между Японской империей и Китаем — к 1894-му; между США и Испанией — к 1898-му; и между Японией и Россией — к 1905 году. В каждом из этих случаев страна, извлекающая большую выгоду из роста промышленности, окрепла до такой степени, что уже не могла принять раздел власти и контроля, унаследованный от доиндустриальной эпохи. В каждом из этих случаев агрессор рассчитывал на свою победу, и в каждом из этих случаев его расчеты оказывались верными.

На войне способность к дальнейшему продолжению действий в конце концов ограничивается саморазрушением войны: будь то вследствие систематических бомбардировок промышленных предприятий, как во Второй мировой, или в силу преобладания числа убитых над естественным ростом населения боеспособного возраста, как в битвах безымянных кланов и племен с самого начала истории. Напротив, в мирное время любая форма человеческого прогресса, кроме одной (см. ниже) повышает способность к ведению войны, причем асимметрично, тем самым нарушая баланс военных сил, некогда поддерживавший мир. Если бы мир не приводил к войне, тогда войны не было бы вообще — ибо война не может продолжать самое себя.

Наступление постгероической эры

Итак, если бы мир не приводил к войне, тогда войны не было бы вообще. Но в последнее время начали появляться исключения из этого правила: в обществе начинают происходить перемены, которые удерживают правительства от войны, предполагающей неизбежные жертвы. Они являются вторичными последствиями роста процветания, который, в свою очередь, сам является вторичным последствием мира. В прошлом процветание само по себе поощряло войну — в первых рядах стран-агрессоров были именно экономически развитые страны: Пруссия, а не империя Габсбургов в 1866 году; опять же, Пруссия, а не Франция в 1870-м; Российская империя, а не Османская в 1876-м; Япония, а не Китай в 1894-м и США, а не Испания в 1898 году. Но нынешнее развитие — иного рода. Оно обогащает не только страны, но и большинство их населения, оно не только обогащает общество, но и глубоко меняет его в демографическом и культурном смысле.

По классическому определению, великие державы — это государства, достаточно сильные для того, чтобы вести войну собственными силами, то есть не полагаясь на союзников. Но это определение ныне устарело, поскольку сегодня вопрос заключается не в том, как можно воевать, с союзниками или без оных, а в том, можно ли вообще вести войну — разве что на отдаленном расстоянии, только техническими средствами, не подвергаясь серьезному риску понести какие-либо потери. Ибо получается следующее: до сих пор по умолчанию предполагалось, что статус великой державы подразумевает готовность применять силу всякий раз, когда это выгодно, спокойно принимая при этом боевые потери — конечно, до тех пор, пока их численность будет пропорциональна масштабам завоеваний.

В прошлом это условие было слишком самоочевидным и слишком легко выполнимым для того, чтобы заслуживать упоминания со стороны как практиков, так и теоретиков. Хотя великие державы обычно могли полагаться скорее на устрашение, чем на реальную битву, это было возможно лишь потому, что как данность принималось следующее: они прибегнут к силе всякий раз, когда пожелают, и перспектива неизбежных жертв их не устрашит. Кроме того, великая держава не могла ограничить применение силы лишь теми ситуациями, в которых опасность грозила ее подлинно «жизненным» интересам, то есть интересам выживания. Это было незавидным уделом малых держав, которым, с их скромными военными силами, приходилось сражаться только для того, чтобы защитить себя, не смея надеяться на большее. С великими державами дело обстояло иначе. Они могли оставаться «великими» лишь при условии, когда в них усматривали желание и способность прибегнуть к силе даже ради того, чтобы отстоять интересы, далекие от жизненных, что бы это ни было: отдаленные владения или расширение сфер влияния. Потерять несколько сотен солдат в каком-нибудь малозначимом деле, потерять несколько тысяч в небольшой войне или экспедиционной кампании было прежде вещью вполне заурядной для великих держав.

Достаточно вспомнить о том, как американцы немедленно покинули Сомали после потери 18 солдат в октябре 1993 года, чтобы выявить нереальность концепции великой державы в наши дни. К своей славе или к своему стыду, американцы могли делать любые, даже более масштабные выводы из этого события (а также из подобных событий на Гаити и в Боснии), сохраняя за собой право на особую впечатлительность, которая вынуждает к полной перемене своей политики после убийства 18 профессиональных солдат-добровольцев. Добавим, что это были солдаты из той страны, где смерть от огнестрельного оружия регистрировалась каждые 14 минут. Однако это вовсе не исключительно американское достоинство (или бедствие — как посмотреть).