Страж перевала (сборник)

— Неужто так все понимаешь? — спрашивала старуха.

— Понимаю.

— Ах ты моя жаланная! — умилялась бабушка. — А я вот только буквицы выучила, да и те перезабыла. Память–от дырявая.

— Это у тебя дырявая? — не верила Марина. — Ты же все на свете знаешь…

— Все знает один господь, да и то молчит.

А однажды произошел такой разговор.

Марина читала вслух Пушкина, бабушка сидела, согнувшись над вязанием.

Свет мой, зеркальце! скажи,

Да всю правду доложи:

Я ль на свете всех милее,

Всех румяней и белее?..

размеренно произносила Марина. Бабушка вдруг подняла голову и попросила повторить. Марина перечла отрывок.

— Складно сказано, — похвалила бабушка. — Такой приговор ловко должен идтить. Хотя… скажи–ко еще.

Марина перечла в третий раз.

— Нет, — сказала бабушка. — Не сгодится. Всякий человек для себя лучшей всех, покуда в себе не усомнился. А уж как усомнился, то и без зеркальца знаешь, кто тебя превзойдет. И неужто царица того не понимает? Жалко, такой складный приговор, да дуре достался. Ты читай, читай…

— Бабушка, — сказала Марина, — а почему нам учительница говорила, что колдовства не бывает, что это просто сказки рассказывают?

— Может и так, — согласилась бабушка. — Сказки–от тоже не с головы взяты. Ты учителей слушай, они дело говорят. Может, в школе и не всю правду понимают, так то беда невелика. Одного спроси, другого — ин и выучишься.

— А чего они говорят, когда сами не знают?.. — пробурчала Марина.

— Ты, жаланная, других строго не суди. Вот дед Андрей, совсем мужик несмыслен, а как пчелу чует? И пчелки его знают, не жгут никогда. Ты баешь, у него и учиться не надо, что он кашу пятерней ест? Иль меня возьми. Я же темная совсем, в школу дня не бегала, отец не велел. Потом, уже как сиротой стала, к знахарке на выучку попала. Так и вышло, грамоте не знаю, а скорби людские все превзошла. Кажный человек свою науку имеет…

— Бабушка, — вставила Марина, — а вот мама говорит, что на травки просто мода такая, а на самом деле все лечат плесенью, и раньше так не лечили.

— Ну, это не скажи…

Бабушка прошла в угол, где под висящими иконами стояло что–то вроде тумбочки, покрытой ветхой скатеркой. Бабушка редко захаживала туда и никогда не трогала скатерть, так что Марина думала, будто под божницей всего лишь подставка для сменяемого раз в году пучка вербы. Но оказалось, что под скатертью прячется полочка, а на ней несколько толстых, черных от времени книг. Бабушка распахнула одну из них и, не глядя в страницы, пропела чужим, заученным голосом, каким, бывало, сказывала о неведомой Смык или Одолень–траве:

— «Аще у кого рана глубоко подсечена, возьми в бане из подполья ростет, аки гриб белый или пена, изсуши насухо в вольном жару; изсуша, изтолки мелко и просей ситом, смешай с добрым уксусом, упари в новом горшочке, и станет густо; тем помазуй рану перышком помаленьку из глубины наперед, а не сверху; помажешь сверху, ино не добро — верх наперед заживет, а с исподи не заживет, ино тяжело».

Маришка слушала разинув рот. Бабушка закрыла книгу, улыбнулась и спросила:

— Ладно ли я читаю?

— Ладно… — протянула девочка. — А что это?

— У меня тут и травнички, и заговоры, и Вертограды прохладные, и святые книги — все есть.

Марина осторожно, двумя руками развернула книгу. Большие, неровно обрезанные листы густо покрывала вязь рукописных строчек. На широких полях располагались рисунки: заштрихованные кресты, а порой, видно для ясности нарисованный разлапистый лист или корень о двух концах. Отдельные буквы были вроде бы знакомы, но сколько Марина ни пыталась, она не сумела прочесть ни одного слова.

— Это на каком языке? — спросила она бабушку.

— Русские люди писали, — был ответ, — вот выучишься — все книжки тебе отойдут.

Тем же летом бабушка стала приучать Марину к лечебному делу.

Как–то Марина прибежала из деревни в слезах. Она долго и бессвязно жаловалась, бабушка хлопотала вокруг нее, утирала слезы передником, наконец осерчала, цыкнула, брызнула в лицо водой с уголька, отчего слезы мгновенно высохли, и потребовала отчета.

— У Вовки Козны ячмень на глазу выбросило, — рассказала Марина. — Ты говорила: если ячмень — плюнуть надо. Я три раза плевала, и вчера, и позавчера, а он все пухнет. Ребята смеются а Вовка прибить обещался.

— Эх, Машенька, видать, не так ты плевала. Харкнуть человеку в глаза всякий может, а тут с умом надо.

Бабушка наклонилась к уху и прошептала:

— У него на глазу паук сидит.

— Какой паук? — испугалась Марина.

— Злой. Вроде клеща, а не клещ. Впился, глаз сосет, собой мохнат, желтый, глазки черные…

Марина вскрикнула. Прямо перед ней на полу сидел огромный, в локоть, паук. По жирному желтому брюху были раскиданы темные пятна и поросшие белесой щетиной бородавки. С жующих челюстей капал тягучий черный яд. Гадина глядела мимо Марины слепыми точками глаз и медленно перебирала цепкими суставчатыми лапами.

Волна чудовищного отвращения захлестнула Марину. Весь мир исчез, оставался только злой страшный паук.

— Плюнь! — откуда–то издалека истошно завопила бабушка.

Марина содрогнулась и, не соображая, что делает, плюнула. В ту же секунду паук лопнул и исчез без следа.

— Вот так и надо, — сказала бабушка. — Сейчас пойдем в деревню, и плюнешь своему Козне как положено.

— Я не пойду, — прошептала Марина.

— Что же, мальцу пропадать? — спросила бабушка. — Идем, у тебя получится.

С этого дня бабушка принялась учить Марину заговорам, тайным нашептываниям, заклятиям. Главным в этом темном искусстве оказались не слова, которые неразборчиво бормотала ведунья, а те чувства, что она вкладывала в них. Бабушка и сама вполне понимала это и строго различала заклятья, что говорятся для больного, от тех, что нужны самому лекарю.

— Коли волосатик руку ест, то парь трижды на день по три дни березовым листом, а пока паришь, читай «Отче наш» до семи раз. А на четвертый день возьми пучок Золотухи–травы, листики с ней обери да завари крепко. Руку в той воде парь с двойным заговором. А уж как дойдешь до слов: «Свят! Свят!» — то язву–от веничком и хлещи, не шибко, но сердито: «Свят! Свят!» Тут гной раной хлынет, и волосатик покажется. Ты его рукой не трогай, а на траву прими и мотай потихоньку, да заговор читай поскушнее, рука чтобы не дрожала, и больного не перепугать…

— Бабушка, а зачем молитва нужна? Ведь бога–то нет!

— Ну, коли нет, так читай стихи. Только время заметь хорошенько, а то перегреешь руку, так один вред получится. Прежде часов не было, так и яйца под «Отче наш» варили. Один раз прочтешь — всмятку, три раза — в мешочек. А совсем без заговора тоже нельзя — больной тебя слушает, ему и поспокойней.

С этим Марина соглашалась, тем более, что из книжек уже знала и о психотерапии, и об аутотренинге.

Она с лету схватывала бабушкину науку, умела заворожить младенцу пупок, изгнать из старой раны вросший осколок кости или свести с лица огромную багровую бородавку. Но она никогда не делала этого без бабушки. Стыдным казалось, даже ради психотерапии, изображать из себя верующую, брызгать по углам святой водой и бормотать неразборчиво: