Страж
Шрифт:
И вся моя решимость противоборствовать ему внезапно как сгинула. Я поглядел на Сомервиля и, к собственному стыду, понял, что я опять уступаю его напору. Не произнеся больше ни слова, я положил кассеты в его подставленную руку и пошел прочь.
— Мартин.
Уже в дверях я услышал это и обернулся. Все еще держа кассеты, он стоял спиной к свету, так что лицо его оставалось в тени.
— Вы говорили мне, что ребенком на Филиппинах вы играли, если не ошибаюсь, с дочерью поварихи. Как ее, вы говорите, звали?
— Мисси. Мы называли ее Мисси. А какое это имеет отношение ко
— Вы с ней играли. А в какие игры?
— Откуда мне знать? Это было Бог знает когда.
— Попробуйте вспомнить.
— Вы, кажется, считаете это важным.
— Возможно, так оно и есть.
— Мы играли... ну, во что дети обычно играют. Не знаю, в какие-то игры.
— А где вы с ней играли? В доме?
— В саду. Там, в саду, был сарай, а сразу за ним начинались заросли. Там мы обычно играли. Мисси не разрешали бывать в доме. Только на кухне, когда там была ее мать Цу-лай. В те времена... ну, вы же знаете, как оно тогда было.
— А ваши родители были против того, что вы с ней играете?
— Наоборот. Они были рады, что я нашел себе подружку. Ведь ни у кого из американцев, живших поблизости, не было детей.
— А как эта Мисси выглядела?
— Честно говоря, толком не помню. Она была полукитаянкой-полуфилиппинкой. Хорошенькая, вроде бы на пару лет старше меня, довольно рослая. И вечно смеялась. И еще, помню, была порядочной дикаркой. Она мне нравилась, я был даже, наверно, в нее слегка...
— Понятно. Продолжайте.
— Она едва говорила по-английски, так что мы с ней изобрели свой собственный язык. Мы подражали голосам зверей, птиц, обезьян. И ей это удавалось куда лучше, чем мне. Иногда она меня изрядно раздражала. Думаю, я был в нее влюблен, если, конечно, можно быть влюбленным в таком возрасте.
— А нашли ли вы... — Сомервиль сделал паузу. — Было ли ваше чувство взаимным?
— Да, мой первый, так сказать, сексуальный опыт связан с Мисси, если вы об этом. Мы были еще детьми, так что дело выглядело сравнительно невинно. Даже не могу в точности вспомнить, что именно мы с ней делали. Но ведь девушки в тропиках созревают рано. Это ведь общеизвестно?
— А ваши родители понимали, что происходит? И мать Мисси?
— Никоим образом! Мне кажется, на этот счет у них не было ни малейших подозрений. А мы старались, чтобы нас не поймали. Это входило в игру.
— А вы помните, как это случилось впервые? Она соблазнила вас?
— Да стоит ли об этом столько распространяться! Я, право же, не вижу смысла в дальнейших разговорах на эту тему.
— Тогда еще только одно. Есть ли у вас хоть малейшее представление о том, что случилось с Мисси после того, как вы покинули Филиппины и вернулись в США?
— Мне не хотелось уезжать оттуда. Но мне было всего десять лет. Я о ней начисто забыл. Что-то смутно припоминаю, как мать сказала мне, будто она вышла замуж. Нет, наверняка не помню. В любом случае, не понимаю, почему это вас так заинтересовало.
— Да просто так, подумалось, — улыбнулся Сомервиль.
9
Понедельник, 23 октября
19.45. Вернувшись сегодня утром от Сомервиля, я принял снотворное и проспал семь часов. Впервые с тех пор, как я прохожу
лечение гипнозом, мне приснился сон. Приснился, но не запомнился. Проснувшись, я почувствовал легкую головную боль, однако общее состояние заметно улучшилось. Оставался в постели весь день. Смотрел телевизор с вырубленным звуком и перечитывал некоторые из расшифровок шести сеансов.Разбираясь с материалами относительно Бегли, я вдруг осознал: Принт спустился в пещеру вовсе не потому, что он боялся, будто наступает конец света, а потому, что он надеялся этот конец предотвратить. Он, возможно, и сам не знал в точности, почему именно спустился в пещеру, даже наверняка не знал, но отныне я убежден, что он подсознательно стремился, как Фаукетт, Кабе, Петаччи и все остальные, найти Магмель и вызволить кристалл.
Я решил не возобновлять просьбу к Сомервилю о кассетах с Магмелем. Они мне больше не понадобятся. И, кроме того, он ждет от меня чего-нибудь в таком роде.
Час назад я позвонил Хейворту узнать, нет ли у него каких-нибудь известий от Анны. И сообщить ему о том, что я расстался с Сомервилем. Он сказал, что никаких новостей нет. Увижу ли я ее когда-нибудь?
Хейворт, как всегда, испортил мне настроение. С Сомервилем он, оказывается, уже беседовал. Не знаю, что именно ему известно — в любом случае он последний человек на свете, способный в этой истории разобраться, — но совершенно очевидно, что он пребывает в убеждении, будто на этот раз я уже абсолютно спятил. Я сказал ему, что затрахивать себе мозги и платить за это по шестьдесят долларов в час мне просто надоело.
Так или иначе, Бог в помощь тем, кто в состоянии помочь себе сам.
Сначала я подумывал о том, чтобы поехать на поезде в Бедфорд — взять одежду и еще кое-какие вещи, необходимые мне в дороге. Но потом понял, что мне этого не вынести: безжизненный дом, полный воспоминаний. Вместо этого я позвонил к себе в контору и спросил у Аля, где можно достать все необходимое. Он порекомендовал магазин туристического снаряжения «Бен Семинофф» на Чамберс-стрит.
Мой рейс завтра днем, так что все утро я могу посвятить продуманной подготовке.
(Из дневника Мартина Грегори)
10
Миссис Ломбарди подстерегла меня в холле. Она вывалилась из своих апартаментов на первом этаже в старом халате и в бигуди. Ее маленькие черные глазки поблескивали, упиваясь пикантностью ситуации.
— У вас посетительница, мистер Грегори, — возвестила она громким шепотом, указав пальцем на потолок. — Пришла в полдевятого, может, в девять. Я сказала, что вас нет, но ей захотелось дождаться.
— Вы впустили ее ко мне?
— Конечно, — миссис Ломбарди заговорщицки улыбнулась. — Это ведь жена.
— Моя жена! — я покачал головой. — Это исключено. Она в Европе.
Должно быть, Анна решила вернуться, повинуясь мгновенному импульсу. Я ощутил вспышку влечения к ней — все схлынуло, когда я осознал, насколько фальшивым оказалось бы подобное воссоединение: обоюдная настороженность, боль, слезы снисхождения, выплески эмоций, на которые у меня сейчас нет ни малейшего права. Она не могла бы выбрать худшего времени для такого визита.