Стрельцы у трона
Шрифт:
И так, бормоча молитвы и тихонько причитывая, увела царевну в ее опочивальню.
Печально прошел именинный стол царевны Марьи на этот раз...
Прошло еще два года.
Не стало боярыни Морозовой и сестры ее, княгини Евдокии, первых знатных мучениц за "старую веру". В далеком, заброшенном Боровске-городке, на дне глубокой, темной, грязной ямы томились они зимой, полуодетые, мучимые голодом, и от голоду погибли. Сперва угасла княгиня, за ней -- и боярыня Морозова.
Завернутое в рогожу тело страдалицы опустили в землю и зарыли те
Не стало этих двух женщин. Старицы и иноки, которые прежде почти открыто стояли за "старую веру" в Москве, -- рассеялись, скрываться стали, избегая мученической смерти от огня в срубе, как была сожжена некая старица Устинья, как потом был сожжен и первый зачинщик движения протопоп Аввакум...
Но семя розни, глухое брожение все шире раскидывалось по царству.
Видели это в Кремле, принимали меры. Однако трудно было бороться с тем, что только назревало и реяло в воздухе, как грозный, опасный, но пока неуловимый призрак.
Немало новых седых прядей появилось за эти два года в темных густых волосах Алексея. Обрюзгло, потемнело как-то все лицо.
Не чувствует он особого нездоровья, определенных болей. Но весь ослабел. И припадки удушья сердечного все чаще и чаще возвращаются, даже без тех минут гнева, какие прежде нередко находили на царя, служа как бы предвестниками страданья.
Ни на что особенно не может пожаловаться царь. Но чувствует, что силы уходят, тает здоровье, как тает воск в зажженной свече.
И приходит ему порою на ум старинное сказанье: как брали враги, отливали с заклятьями фигуру ненавистного человека, крестили ее, давая имя того, кого хотели извести... И потом ставили у икон, вблизи лампадки. От слабого огонька медленно, постепенно, но и безостановочно таяла фигурка, все ближе и ближе придвигаемая к огоньку... И таял с нею тот, чье имя носило заклятое изображение.
Рассказал он о поверье Симеону и спросил:
– - Как думаешь: может то быть?..
И такой тревогой звучал вопрос, что монах сразу догадался о подозрениях, о тайном страхе Алексея.
– - И, не може того буты николы, великий государь. То ж диавольской силой лишень содеяти можна. А Бог же не допустить и волосу упасти с головы человика без воли Его. Сказано же есть... Не може того буты.
Успокоился Алексей, но ненадолго.
Пришло ему в голову все злое, что творится на свете. И царей лишали жизни их враги. Вон, в чужих землях. И на Москве -- князей великих, не то чужие люди, -- свои братья и слепили, и смерти предавали... А сколько цариц и царевичей испорчено,
изведено врагами втихомолку. И Бог попустил, не покарал, не помешал совершению такого греха...Эти думы -- больше, чем заботы по царству, угнетают царя. Он прислушивается к малейшему недомоганию своему и каждый раз ожидает, что близок конец.
Проходит припадок, возвращается на короткий период прежняя бодрость, -- и Алексей снова оживает. Шутит, смеется, советы собирает. Сзывает иноземных ратников своих, принимает иноземных послов... Словно торопится в эти светлые промежутки наверстать время, потерянное в дни уныния и хандры, в дни смуты телесной и духовной, все чаще и чаще одолевающей его.
Напрасно врачи стараются и внушением и разными крепительными средствами поднять силы царя, слабеющие с каждым днем.
Он подчиняется их указаниям, принимает все, что велят... Но -- толку мало.
– - Видно, хворь у меня в костях, в крови сидит. Недаром Федя и Ваня -- такие хворые живут. Цинга, слышь, у Феди, худосочие: Морбус скорбутикус, по-лекарскому. От ково? От меня же. Жена-покойница крепкая, здоровая была... Ваня -- и слеп и головой скорбен... Юрод, а не сын царский... Все от меня... Видно, и детей Господь за грехи родителей карает. Хоть и не знаю за собой грехов особых, а, видно, прогневил Господа...
Так часто повторяет Алексей...
И с усиленной, особой тревогой глядит на своего младшего сына, на Петрушу ненаглядного.
Все видят, как сильно любит царь ребенка.
Ни к одному из сыновей, даже к первенцу, к покойному царевичу Алексею, объявленному было в свое время наследником трона, не проявлял такой любви и внимания отец.
Сколько раз бывало, не то чтобы послать кого справиться о здоровье ребенка, -- сам идет на половину царицы, в покой Петруши и справляется: хорошо ли спал младенчик? Здоров ли, весел ли?
Ни одно новое проявление внутренней жизни мальчика не ускользает от отца: слово, которое впервые пролепетал Петруша, резвая выходка, первые шаги полных, крепких, словно налитых ножек... Первые шалости и капризы... За всем чутко, почти ревниво следил царь, словно жалея, если не сам подследил их, если мамы и сестры, даже сама мать объявляла ему какую-нибудь радостную новость о проявлениях быстро подрастающего, такого бойкого, такого смышленого ребенка.
– - А уж приглядный какой... В тебя, как влитой, -- любуясь сыном, говорит Наталье часто Алексей.
– - Счастлив был бы, а красота -- што... Не в ей счастье, -- со вздохом отвечает мать и крестит малютку, словно желая отогнать от него всякий призрак горя и недоли священным знамением креста.
И, словно чуя, какой любовью и заботой он окружен, крепнет и быстро растет царевич, как тянется кверху редкий цветок, в тепле и холе, под лучами солнца, под уходом заботливой, умелой руки садовника.
Крепнет быстро и тело и дух малютки. Уж чего он желает, то должно быть ему дано. Привык он так, что каждое желание его -- закон для окружающих. И беда, если это желание не скоро исполняется или почему-либо хотят отговорить его qt неудобной затеи. Часами может плакать, не ест, не пьет ничего, никого не слушает, пока не добьется своего.