Стремглав к обрыву

Так целых несколько дней я его почти не видела. Казалось, он избегает и меня, и родителей. Отца тоже не было видно. Он ужинал после работы у себя, а не в кухне. Мы обходили друг друга, словно призраки в старом доме. На следующий день после скандала я ночевала у Теи. А через день, вечером, перед тем как идти домой, поднялась наверх к Ландау и попросила миссис Ландау передать Дэвиду, что я прошу его спуститься к нам. Миссис Ландау, поджав губы, уведомила меня, что, во-первых, ее сына нет дома, а во-вторых, жить в доме стало совершенно невозможно из-за некоторых жильцов, которые устраивают ужасный шум. Я спустилась вниз и постояла немного на нашей площадке, стараясь взять себя в руки, чтобы не объяснять матери, отчего я так взбудоражена. Но мать сидела склонившись над штопкой, с заплаканными глазами; оказалось, что миссис Ландау два дня с ней вообще не разговаривала, а на третий, когда они встретились у мусорного бака во дворе, заявила, что наша семья позорит весь дом.

– Да это же курам на смех! – Мне хотелось ее утешить. – Подумать только, мы позорим весь дом! Может, хотя бы тараканы возмутятся и наконец съедут.

– Руфи, – с упреком сказала мать, но все же на ее лице промелькнула улыбка.

– Миссис Берта Ландау. Ее величество супруга Продавца соленых огурцов…

– Ш-ш-ш, Руфи. Могут услышать.

– …выразила сегодня озабоченность тем, что высокие моральные устои, которыми отличается ее почтенный дом…

Раздался стук в дверь. Мать в ужасе посмотрела на меня.

– Кто там? – рявкнула я.

– Дэвид.

– Входи, – разрешила я и добавила, когда дверь открылась, – если тебе еще не запретили с нами знаться.

– Не обижайся, Дэвид, – сказала мать, – она устала после работы.

Зря волновалась – я его ничуть не обидела.

– Мать передала мне, что ты заходила.

– Я совершила непростительную ошибку. Забыла, какое чувствительное создание твоя мамаша. Забыла, что малейший шум оскорбляет ее тонкий слух.

– Но согласись, – ответил он с ухмылкой, – шум был будь здоров, на весь квартал.

– А ты согласись, – закричала я, не удержавшись, – что, если этот раскисший соленый огурец, твой папаша, посмел бы возразить ей, шума было бы ничуть не меньше!

Он перестал улыбаться и удивленно уставился на меня, а я задержала дыхание, испугавшись, что, стоит мне вздохнуть, я тут же расплачусь… Потом он развернулся и вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь. Я сдвинулась с места, только когда услышала, как в парадной хлопнула дверь. Тогда я села к столу, уронила голову на руки и впервые за много лет расплакалась.

Конец недели я прожила как в тумане. В конторе мы с Лу приходили в себя после недельной ярмарки. Он обещал оставить место за мной, если я захочу вернуться осенью. Я сказала, что скорее всего вернусь. В пятницу, после работы, я случайно встретила однокурсника, с которым когда-то ходила на лекции по истории. Он предложил пойти в кино. Я согласилась, втайне надеясь, что встречу Дэвида. Мы перекусили в кафе-автомате, и я призналась, что не помню, как его зовут. Оказалось, он давно хотел подойти ко мне, но я всегда была не одна… Я сказала, что если мы пойдем в кино, то пора идти, потому что я не могу возвращаться домой слишком поздно. В кинотеатре я нервничала и не могла сосредоточиться, но умудрилась просидеть спокойно почти до конца первого фильма, пока парень не попытался меня обнять. Я задохнулась от отвращения – не столько к нему, сколько ко всей дурацкой ситуации; сказала, что мне нужно в туалет, вышла через фойе на улицу и пешком пошла домой. Весь вечер я чувствовала себя виноватой перед ним и думала, как бы узнать его адрес, чтобы написать ему и извиниться. А на следующий день убедила себя, что это ни к чему, тут же опять забыв, как его зовут.

Воскресенье я провела с Теей. Она уезжала через несколько дней в лагерь (и Мартин тоже), и это был последний день, который мы могли провести вдвоем. Мы поехали на Кони-Айленд и днем, прогуливаясь по набережной, наткнулись на Джерри Гликмана с компанией, но без Мартина, хотя обычно они везде бродили вместе. Пожалуй, впервые мне захотелось, чтобы Дэвид был в их дурацкой команде, тогда бы я сейчас оказалась рядом с ним, и среди общего и напускного веселья нам стало бы легко, как прежде, и мне не нужно было бы просить у него прощения.

День был жаркий, парило, и мы с Теей устали. Отвязаться от ребят нам не удалось, и мы позволили им купить нам по сосиске в тесте и проводить нас до пляжа. Боб Кросс включил портативный приемник и поймал какую-то музыку. Мы растянулись на песке, принялись за сосиски и под музыку стали слушать предназначенные для нас рассказы мальчишек об их успехах на баскетбольном поле, о школьных проделках и победах над одноклассницами. Когда музыка сменилась новостями, они начали громко выражать свое недовольство, но потом кто-то сказал: «Тише».

– А что такое?

«Коммунистические радиостанции, – говорил диктор, – сообщают о военных действиях, начавшихся после официального объявления войны в одиннадцать утра».

– Где? – шепотом спросил Джерри. – Где это?

– Черт его знает, – ответил кто-то. – Вроде в Корее.

– Никогда не слышал про такую страну, – сказал Джерри.

– Это потому, что голова у тебя не тем занята, – сказал Боб Кросс.

– Ладно, умник, – ответил Джерри. – Все-таки где же это?

– Заткнись. Дай послушать.

– Рядом с Китаем, – объяснил кто-то. – Или с Японией. Где-то там.

«…Президент Трумэн в интервью, данном сегодня у себя дома в Канзас-Сити, заверил американский народ, что мы ни с кем не воюем».

– Откуда же тогда известно, что воюем? – спросил кто-то.

Боб стал насвистывать мотивчик песенки «Мы сейчас в армии», но кто-то из ребят посоветовал ему не валять дурака. Потом они уговорили нас с Теей искупаться. Когда мы вышли из воды, солнце уже зашло и пляж опустел. Мы немного поиграли в волейбол, потом опять включили радио: передавали сообщение об отступлении северокорейской армии. Мы с Теей начали замерзать и скоро, не обращая внимания на глупые предложения погреться, поднялись и пошли домой.

Родителей дома не было. Мартин уже лежал в постели, хотя часы только что пробили восемь. Он спал или делал вид, что спит. Я включила свет и попыталась сообразить, что у меня есть из одежды и что нужно купить на лето. Оказалось, нет практически ничего. Я решила купить только самое необходимое в надежде, что Хелен Штамм не забыла о своем обещании отдать мне вещи Лотты. После этого я уснула и видела сон, который наутро не могла вспомнить: в памяти остались только Дэвид и осколки бутылок на пляже Кони-Айленда.

Я совершенно забыла о Корее и вспомнила, лишь когда пришла на работу и увидела заголовки в газете, которую читал мальчишка-лифтер.

– Слушай, – ответил он, когда я спросила его, о чем пишут, – у меня своих забот по горло.

Во вторник, вернувшись домой, я увидела, что Мартин лежит на кровати, а вокруг разбросаны какие-то брошюрки.

– Привет, хулиган.

– Привет. – У него был скучающий вид.

Я пошла в чулан переодеться и спросила оттуда:

– Что читаешь?

– Ничего.