СтремгLОVЕ

– Как-то слишком уж сурово идет этот процесс в Россiи. Вы никогда не думали, что это может плохо кончиться? Что все просто грохнется?

– Я уверен: не будет Россiи – и всего остального мира не будет. Россiя – изначально мировой буфер. Начиная с монгольского нашествия, которое она остановила, истекая кровью. И сейчас это буфер между Западом и Востоком. Не будет Россiи – крайности сольются, будет критическая масса, произойдет взрыв, который уничтожит весь мир.

– Ну что ж, прогноз оптимистический. Стало быть, если мы потерпим поражение, рухнем, никто не поставит ногу нам на горло – некому будет.

Но отец Михаил, он не тот был человек, чтоб в таких разговорах шутить. Он вел серьезную беседу:

– Сейчас в Россiи такое время, когда врата в рай и в ад одинаково широко распахнуты. Человеку сейчас очень легко проявить себя, показать таким, какой он есть. На Западе, там от человека не зависит ничего, все регламентировано и расписано. Государство, общество, законы – все человека поправляет, держит в каких-то рамках, ему не остается выбора, он ничего не может сделать, от него почти ничего не зависит. Вы знаете, отчего это коровье бешенство в Европе? Да потому что животные там стоят в бетонных стойлах, их кормят пищей с добавками, они не видят ни зеленой травы, ни солнца – ничего. Именно от этого у них бешенство! Иногда ж надо коров выпускать на луг попастись! И вот сейчас мы подходим к тому порогу, когда все благополучное западное общество оказывается в состоянии этих коров. Вопрос в том, когда именно наступит у них состояние бешенства. Запад мне представляется этаким жирным насыщенным бульоном. Запад говорит про свободу, но это чушь собачья: какая у них там свобода, они же рабы! Единственная свободная страна, которая еще осталась в мире, по моему глубокому убеждению, – это Россiя.

Странно было слышать похвалы самой свободной стране, сидя в тюрьме...

Но настал день, когда специально для Доктора его товарищи наняли, скинувшись, парня из соседнего отряда, и тот на своем аккордеоне сбацал на лермонтовские слова заветную песню: «Отворите мне темницу, дайте мне сиянье дня». Его вызывали на все проводы, когда выпускали кого-то на волю. И тюремщики это понимали, они в эти часы не заходили, не мешали, – даже им ясно было, что не надо такой кайф ломать человеку. Не надо... Свобода, новая жизнь, воскресение из мертвых... Экая славная минута!

Газета

Газета – не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, но и коллективная мандала.

...Доктор стал захаживать с Зиной к ней в редакцию – это на проспекте Горбачева, в пяти минутах пешком от метро «Деникинская». Он прежде немало повидал разных офисов, но тут было иначе – веселее и проще.

Конечно, был и всегдашний, рабски с чужих образцов скопированный евроремонт, и стервозные секретарши, сексапильные и равнодушные, как недорогие проститутки, и пластиковые загончики для мелких клерков, где стояли маленькие, как в пивной, столики – только не стоячие, а для сидения на кресельце с колесиками. Там, как и в других присутствиях, сидели, ссутулившись, слегка напуганные люди, часто в очках, и тюкали по клавишам целыми днями, помногу куря и часто уходя в буфет пить кофе. А веселее других мест тут было оттого, что здешняя публика одевалась по-простому, почти все в джинсах и майках, или, по сезону, в свитерах, и люди громко орали, если надо было что-то сказать товарищу на другом конце зала, и матерно обкладывали друг друга, причем любя, так, что никто не обижался. Курили они повсеместно и запросто хлопали по плечу начальников, изредка проходивших по коридору. Что еще принципиально важно: водку на рабочих местах тут пили не только в часы корпоративных вечеринок, но и по дням рождений, а когда таковых не выпадало, то и вовсе без повода. По пятницам в каком-то из отсеков непременно было наблевано... Однако ж надо сказать, что казенных компьютеров люди не били и мебель не крушили, а про пьяные драки и вовсе речи не было. Но с другой стороны, и в шахматы никто не играл, и вязание было не в моде, и кладбищенская конторская тишина не пугала случайного визитера...

Вместо шахмат тут употреблялись нарды, за которыми фотографы коротали время в ожидании вызова, – это немного смахивало на дежурку в «Скорой помощи», в которой Доктор в молодости немало ночей провел. Сходство дополняли и спальные места – пара диванов, – на которых располагались дежурные и просто пьяные фотографы и дружественные им пишущие репортеры, которые по каким-то причинам не находили в себе достаточно сил, чтоб уехать домой.

Рассказывали там легенду, – которая, впрочем, была чистой правдой, – про некоего пришлого человека, литовца, который полгода или год жил в редакции, не выходя из нее! А чего выходить? Буфет есть, сортиров полно, внизу в подвале даже и сауна при спортзале. «А ночью-то куда он девался, где прятался?» – спрашивали посторонние, когда им рассказывали эту правдивую байку; они полагали, что этот пришелец скрывался в чулане или спал, сидя на толчке, запершись в сортире. Но нет! Он спал на полу, под компьютерным столиком, как и многие из выпивших ввечеру, или даже на диване в дежурке, где отдыхали самые настоящие дежурные, водившиеся в иных отделах... Кончилась эта история тем, что чужак не удержался и украл начинку из пары-тройки компьютеров и продал кому-то во внешний мир через неустановленных сообщников. Может, это были уборщицы, одну из которых отчего ж было ему не соблазнить. Какие б они ни были, они ему должны были нравиться, – он был ведь одинокий и невзрачный, его многие видели и вспомнили потом, когда все раскрылось, – бледный, тонкий, сутулый, с маленькими глазами, с жидкими волосами. Это угадать легко было – поди вообрази красавца и орла среди пластиковых загородочек, в вялой неволе, круглые сутки согбенного перед дешевым посаженным монитором... Привлекательность же уборщиц, которые расхаживали по этажам с оцинкованными звонкими ведрами в желтых иностранных резиновых перчатках, должна была расти с каждой новой неделей сидения взаперти... Из этого странного самодельного, самопального заточения он попал вскоре в настоящее, взрослое – когда его поймала-таки местная security и сдала, увы, ментам. Он потом, кстати, вернулся в Москву и стал работать в риелторской конторе, кто-то из репортеров его там встретил, когда покупал квартиру. Доктор приходил с Зиной в ее контору, поднимался на второй этаж в комнатки, в которых размещалось фотоагентство... Она ставила свою тяжеленную сумку на пол, делала зубастую, американскую, для посторонних, улыбку и громко здоровалась сразу со всеми. Ей кто-то издали лениво махал рукой, а с кем-то она перебрасывалась парой ритуальных фраз, какими обмениваются товарищи, или коротко обсуждала свои дела. Тон ее был невероятно деловой, сама она выглядела такой неприступной и гордой, что, казалось, никто б не поверил, расскажи Доктор про штуки, которые она с ним, для него выделывала еще час назад. При воспоминании про ее сноровку и жадность у Доктора поднималось желание. Но Зины уж не было, она оставляла Доктора сидящим на одном из диванов и убегала повидаться с кем-то в других отделах. Доктор оставался там подолгу один и от нечего делать присматривался к местной жизни, которая, впрочем, казалась ему, как человеку постороннему, вполне любопытной.

Из фотографов самым забавным Доктор находил Женю-хохла. Веселый мордатый блондин, он любил рассказывать старые анекдоты и заботливо разливал водку на производственных пьянках, прицеливаясь точно, чтоб никого не обделить. Сам он при этом не пил ни грамма после того, как вернулся из чеченского плена, где пробыл чуть не полгода. Подробностей он не рассказывал, отделывался шутками в жанре черного юмора, с грубыми и прямыми гомосексуальными намеками, но запой после возвращения у него по длительности был вполне соизмерим с кавказским пленом. Вернувшись из запоя к товарищам, Женя подшился и злоупотреблял теперь – приличный человек ведь должен же хоть чем-то злоупотреблять – только нежной дружбой с дамами. Он внимательно рассматривал гинекологические картинки в порножурналах для дальнобойщиков, рассказывал смешные истории про провинциальных девиц, с которыми доводилось веселиться в командировках, но, когда его начинали расспрашивать про его культурный отдых на казенном диване в дежурке, отмалчивался. Иные удивлялись, как же это Женя при таком вот своем как бы простодушии, при незатейливости, незамысловатости делает тонкие фотографии, глубокие, умные и еще с юмором... А другие и не удивлялись, они понимали – это ж все не от ума, не от образования, а так, по наитию, не из головы и даже вообще не изнутри человека, но откуда-то снаружи. Всякому, кто взялся развлекать публику каким-то искусством, остается от себя самого мало – так, только старание увидеть побольше да не отвлекаться на чужое, ненужное, что не от твоего ремесла.

Не разлей вода с Женей-хохлом был Леха-патриот. Непонятно было, отчего они так много времени проводили вместе, – они вроде были обязаны скучать вдвоем. Поскольку Леха, во-первых, увлеченно, помногу и вдумчиво пил, а срамных девиц страшно стеснялся и скорее всего близко с ними не знался никогда. В довершение этой картины тотального несходства и разительной роковой нестыковки Леха активно не любил евреев, при том что Жене-хохлу эта тема казалось скучноватой; из всего, что касалось евреев, его только анекдоты и могли развлечь...

– Евреи, они ведь какие люди? Они не такие, как все. Они знаешь что? Они мясо ебут, – начал как-то Леха. Доктор, который, скучая, ждал Зину, слушал от нечего делать.

– Ну и что? Пусть себе ебут. Лишь бы ко мне с заду не подкрались, – отвечал фотограф, склонясь над нардами.

– Как – мясо? – встрял Доктор. – Как-то странно звучит. Или я не так услышал?

– Все так вы услышали, – строго ответил Леха и медленно, кряхтя приподнялся с диванчика. – Вот я схожу в отдел и книжку принесу...

Леха ушел, а Доктор остался его тихо ждать. Ничего не происходило, разве только раза три забегали какие-то люди, спрашивали других людей, которых не оказывалось на месте, и равнодушно убегали обратно. Через пять минут неистовый репортер вернулся с книжечкой, с именем автора на обложке – фамилия его была Рот. Закладочка в книжке была как раз на дорогой для радикального патриота странице, на которой горячий еврейский мальчик, у которого все мысли были про одно, действительно по дороге из лавки домой кончил в теплый нежный кусок парной печенки.

– Но это еще не самое страшное! – сказал Леха со счастливым лицом.

– Не самое? – из вежливости спросил Доктор, чтоб вроде поддержать беседу. Хотя, конечно, изнасилование расчлененного животного, пусть даже и в самую печенку, в общем, не казалось ему настолько уж жестоким преступлением.

– Не самое! Хотя, казалось бы, какие нужны еще доказательства, что народ этот вырождается, что он дошел до крайней степени падения и бесстыдства?

– Это который народ? Какой? – не сразу сообразил Доктор, которому народ в эту секунду представился пассажирами общественного транспорта и гражданами, похмеляющимися у пивных ларьков пивом из майонезных баночек, и одетыми в свиные черные кожаны со множеством карманов покупателями на толкучках, которые стали называть оптовыми рынками. Можно было такую жизнь персонажей назвать вырождением, но делать это было вовсе не обязательно...

– Ну какой-какой! Да тот, что мясо ебет! Вас что, это не ужасает разве? А самое страшное, что печенку они после, вот со всем этим, изжарили и съели!

– Какая, действительно, незадача... – Хотя ему, как медику, было ясно, что «все это» было не что иное, как животный белок...

– Хотите, я вам книжку отдам? Мне уж не нужна, я прочел. А вы прочтите и, может, еще кому передадите...

– Гм... Спасибо... – Доктору всегда приятно было видеть людей, которые увлечены чем-то выходящим за рамки их личной материальной выгоды. Если человек хоть немножко не от мира сего, с ним можно дольше пробыть рядом, с ним можно даже без нужды встречаться. Такие люди указывают на какую-то не очень явную, не совсем ясно видимую красоту мира, которая способна дать утешение тем, кому оно нужно, и помочь оправданию жизни, прожитой тихо, незаметно. А идея – да пусть будет хоть какая – или нет? Скорее да – кто ж знает, что из идеи будет дальше.