СтремгLОVЕ
Шрифт:
– Мам, ты уже спишь? – спросила тень.
– Сплю, сплю, – ответила она деланно сонным голосом.
Доктор почувствовал себя настолько униженным, что говорить о чем-то было совершенно невозможно. После такого стыда и смотреть-то на нее трудно было. А теперь еще надо было вставать с мерзко промокшего дивана, обнажать весь этот глупый позор... Хотя ведь было же темно. Да и мальчик, приехавший с близкой пыльной войны на уикэнд, первым делом пошел в душ, а не к спящей, полусонной мамаше.
Доктор очень быстро оделся и молча пошел к выходу. Она догнала его, держа в одной руке платье, которым прикрывалась, а в другой пакет.
– Так передай маме, ладно?
Она смотрела на него при этом очень добро, потому что была отмщена. И теперь улыбалась последней.
– Пока, – сказал он на прощание.
Пейнтбол в Чечне
Перед вылетом Доктор еще зашел в любимый дешевый ресторан «Бодун». Все там было по-домашнему, но только в другом, не таком, как сразу кажется, смысле. Он пришел, сел в углу зала
– Первый вариант давай. Мухой.
Тот кивнул и уже через пять минут принес графин водки, порезанную вареную колбасу и три вареные же картофелины с трогательной бледной просинью, и горчицу, и поллуковицы, и еще слегка мятую газету «Московская жизнь». После принесли котлету с пюре, еще компот, и дальше, после десерта, Доктор врастяжку выпил еще одну бутылку. Стало неплохо; было тепло, уютно, он сидел довольный, сонный и понимал, что так-то жить точно можно. Если каждый вечер так нажираться, быстро настанет покой и все меньше будет находиться вещей, которые способны огорчить. Но пока следует сделать перерыв, он же летит туда, за ней.
Расплатившись и дав необычно богатые для Москвы чаевые, 20 процентов – поскольку водка тут была по себестоимости, картошка с колбасой тоже, – Доктор поднялся на второй этаж, а там, постояв перед дверью бизнес-класс, пошел дальше и вошел все-таки в эконом-класс. Ресторан был не только дешевизной хорош, но и славным публичным домом на втором этаже.
Мариванна – у всех у них тут чудные псевдонимы – улыбнулась Доктору:
– Вы, батенька, скоро карту получите, frequent flyer вы наш! Ну-с, сегодня в каком жанре будем выступать?
– Да хрен его знает... Не решил еще. Э-э-э...
– Вы в таком состоянии, что гимназистка вас точно не поймет. Невеста тоже, в общем, заслуживает большего. Ну что, мамашу возьмете или сварливую жену?
– Да мне б еще пораньше встать и чтоб не только похмелиться, но и к самолету успеть. Улетаю я завтра...
– Что ж вы перед полетом-то так злоупотребили!
– Так это я специально, чтоб тут же и заночевать, чтоб все спокойно было... А если б не допил, то точно б еще куда подался, а после ищи-свищи... Хотя кто б меня искал-свистал? Собственно говоря, никто, не скрою...
– Тэ-эк... Берите тогда мамашу!
А что, похоже на правду – таки мамочку... Прежде он брал тут обыкновенно дворовую подружку, а теперь что-то не хотелось. Странно, отчего так? Доктор задумался. Дворовая подружка – это такое забавное амплуа, когда у девицы лживые наглые глаза, тинейджерские провинциальные ужимки, обкусанные ногти, манер у нее нет ни хрена никаких, – что думает, то и говорит; много пьет, непрестанно курит, ругается матом, называет все вещи своими именами, включая гениталии и фрикции. И вообще она полная оторва. Но само собой, ей давным-давно 18, ей запросто и за 30, может быть. Тут дело не в возрасте, а в чистоте жанра. Это такой вариант совершенно легальной Лолиты для тех, у кого кишка тонка для совсем уж малолеток. Тыщи таких персонажей сопят по городам, и правильно, что им страшно. «На кой же это мне было нужно, – думал Доктор, – я ж интеллигентный человек! Да потому и нужно».
Чушь вроде – но, с другой стороны, это та любовь, та ее разновидность, которой наш брат недобрал в дореволюционной – до сексуальной революции – юности. Тогда же не было видео и президента Клинтона, и девушкам неоткуда было узнать, что считается сексом, а что нет. Те подруги, которые сами до всего доходили, были просто героинями и натуральными революционерками. «А мы-то сколько всего вокруг простых вещей нагородили!» – сокрушался Доктор задним числом, когда давно уж ничего нельзя исправить. Ему иногда начинало казаться, что любовь возникает в голове, причем возникает от стеснительности, когда человек стесняется чистого секса и страшно хочет себя уважать, несмотря на этот свой простой секс. Он дает себе такую установку, что вроде он не просто по слизистым оболочкам шарашит, но проводит время вполне возвышенно, что он способен испытывать недешевые чувства и даже чего-то из себя представляет. Вот Доктор в юности все тянулся к, что называется, хорошим девочкам. А в то же самое время где-то в других дворах и квартирах чужие веселые подруги пили, курили, смеялись и вовсю, по-взрослому, дружили стыдную дружбу с хулиганами. Доктор пропустил все вот это самое интересное – уличные драки, гонки на мотоциклах, портвейн на лавочках, звяканье стаканов, чужое дыхание, в котором дым и перегоревшая тошная смола дешевого курева, и винный нечистый пар, треск сломанных черемуховых веток, простая любовь подружек. И вот после его замучили воспоминания о чужих радостях, и еще мысли про то, что скоро мы все умрем... Тогда он все бросил и кинулся наверстывать упущенное, догонять ускользнувшую жизнь. Сначала тут, в эконом-классе, после с Зиной, которая и была натуральной, чистейшей воды дворовой подружкой высшего сорта, ее никакая самая артистичная профессионалка не могла бы заменить, не стоило и нанимать – а дальше опять без нее, без никого, один...
– Да, таки мамочку.
Его провели в комнату, где стояла старинная, советская еще, пружинная кровать. Он, качнувшись по пути, сел на нее. И почти сразу в комнату вошла почтенная матрона в застиранной ночной рубашке, она семенила к нему, поднося все ближе к его голове свою тяжелую грудь, и, подойдя, улыбнулась и спросила:
– Устал? Кушать хочешь?
– Куда... Кушать...
Дама только теперь рассмотрела, что человек пьян и ему надо бы что-то другое предложить. Она приподняла Доктора
со стула и повела его в ванную; он по пути думал, что все служивые дамы теперь обречены томиться по подвалам в фитнес-центрах, подтягивать фигуры под западный стандарт. Вообще же он брел покорно и думал, что в ванне совсем размякнет, войдет в любимый долгожданный режим и с трудом будет замечать жизнь в своем теле, и тогда мамаша потащит его в койку, и будет его гладить по голове, и он заснет вблизи ее растянутых жизнью, детьми и взрослыми сисек. Он по пьяни редко доживал до решительного момента, чаще падал лицом в подушку, вдыхал воробьиный детский запах выдранных перьев, забывал про все и засыпал, и ничего не было. Ну, или он был уверен, что не было. Хотя могло ж быть, что было, а он просто забыл. Мамочки для чего-то ж держались тут, какая-то была ж у них женская функция. Может, они за отдельную плату секли непослушных негодников; раз бывают на свете такие уроды, должны ж они где-то радоваться жизни в самом деле...Так и на этот раз Доктор еле успел – коротко, буквально в двух словах, как-то совсем недушевно – пожаловаться мамочке на свою молодую цветущую жизнь буквально парой слов, но все ж таки с соплями и слезами изложил фабулу несчастной любви – и заснул, выпрыгнул на время из этого мира.
Утром он летел в старом, как будто со свалки взятом маленьком Ту-134, который как-то нервно трясся, противно неровно дребезжал, был весь какой-то пыльный, нечистый и источал запах дешевизны и опасности. Было очень плохо, из попорченной вчера головы он смотрел на внутренность самолета красными слезящимися глазами и ждал чего-то. Он понял чего, когда Кавказец через проход протянул ему тяжелую холодную жестяную твердую банку. Доктор надломил и оторвал чеку, показалась белая жидкая, как будто морская, пена, и пошел запах жизни. Легкое, желтоватое пиво, казалось, было намного жиже и легче пустой бессмысленной воды. Все удалось. А то ведь глупо было б помереть, не долетев до Чечни – в воздухе на подлете к ней.
Но до Чечни они не долетели. Самолет, не долетев, сел, как обычно, в Слепцовске. Их группа, еще не разбитая надвое, вылезла на взлетное поле, где их ждали уже десяток бэтээров, и, закинув внутрь через люки фирменные рюкзаки, поехала на спрятанную в зеленке базу. За колонной на высоте метров 20 шел вертолет.
– Это что? – с опаской спросил Доктор.
– А, это свои, наш это вертолет, к нашему, сказать тебе, потешному полку прикрепленный. Дорого – а вот ведь летит! Любо-дорого... – объяснял улыбчивый капитан из местных, который случился рядом с Доктором; у него были светлые-светлые глаза, такие чистые, совершенно гражданские, деревенские, доверчивые. Они будут плотно закрыты, когда через два дня капитана повезут на военном борте обратно в Россiю – с этой же самой командой туристов. Они еще будут страшно горды тем, что, вот, везут груз-200, убитого товарища. Которого, впрочем, сами же и убили. Капитан в тот последний день воевал, то есть играл – или таки воевал? – за «серых», он полетел на вертолете в Шали за бараном на шашлык, а «синие» с земли ударили из новомодной игрушки, которую сделали безработные умельцы в оборонном НИИ: это была такая труба, страшно похожая на «Стингер», которая стреляла, совершенно по-пейнтбольному, белой краской. Заряд попал в лобовое стекло вертолета, пилоты как бы ослепли, и машина, пометавшись из стороны в сторону, врезалась в стальную мачту, от которой в обе стороны тянулись тяжелые провисающие электрические провода. Взрыв, пожар, ужас и обугленные фрагменты, и после еще больший ужас. Игра сразу прекратилась – не из-за тонких чувств, а просто потому, что все оставшиеся деньги пришлось отдать военным из Ханкалы, которые приехали разбираться. Ну, вроде боевики и сбили, а чему там удивляться. Идиотская игрушка, в общем. Куски ее тогда облили бензином и сожгли от греха подальше. После в Москве пытались найти этого инженера, но вдруг выяснилось, что он в те же самые дни был сбит неустановленной иномаркой; замечательное совпадение...
Капитан, будучи живым, рассказал Доктору по пьянке, что он коммунист. И показал портретик Зюганова, помявшийся во внутреннем кармане от военного неустроенного быта.
– А зачем же ты тогда буржуев тут развлекаешь? Раз ты партийный?
– Так для заработка! Не на жалованье ж жить, ты чё...
Они пили у костерка водку под тушенку, дожидаясь конца боя; Доктора убили в первые же минуты, само собой. Ему было неловко и стыдно бегать с игрушечным детским ружьем тут, где она, может, приняла настоящую взрослую смерть... Страшную, неэстетичную, грубую и мерзкую... Пока веселые московские туристы бегали друг за другом по леску и брызгались, пачкали друг друга краской из игрушечных смешных ружьишек – внутри оцепления из настоящих спецназовцев, снятых из Ханкалы, – Доктор с капитаном уж напились. Патентованным средством Доктор оттирал с куртки дурацкую эту краску, метко выпущенную в него из игрушечного ружьишка, и удивлялся тому искреннему задору, с которым два десятка здоровых мужиков, успешных, при деньгах, играли в свою ненастоящую войну в пяти минутах езды от настоящего фронта, от зеленки, в которой скрывались живые боевики. В которых отчего б не поехать пострелять? Совместить, так сказать, приятное с необходимым? Да еще и заработать – вместо того чтоб тратиться? А все оттого, думал Доктор, что профессионализм – это всегда скучно. Если за сделанное получаешь деньги, то половина радости, большая часть ее – теряется. Хоть возьми футбол, хоть секс, хоть войну или поварское искусство. Дома ли готовить плов для друзей – или на ресторанной кухне париться! Ехать на серьезную войну и месяцами кормить вшей – или побегать с ребятами по лесу, а после с ними же и напиться...