Строговы

Из соседнего города губернатору доставили царский манифест от семнадцатого октября.

Печатники бастовали, и первое время манифест пришлось размножать от руки. Его немедленно расклеили по улицам. Толпы людей собирались около заборов, на которых висели большие исписанные листы бумаги, и оживленно обсуждали манифест.

В тот же день стачечный комитет в самом большом здании города собрал митинг забастовщиков. Купечество и духовенство в свою очередь провели в церквах молебны и проповеди. Предвидя возможность нападения полиции и черносотенцев на митинг, большевики позаботились об охране. Кроме специальных дружин, были приглашены вооруженные одиночки. В число этих одиночек попали Матвей Строгов и Антон Топилкин. О митинге их известила Ольга Львовна.

Они пришли на митинг с опозданием. Городской театр был уже битком набит. Вокруг театра и по улицам, примыкающим к нему, патрулировали рабочие из охраны.

С большим трудом Матвей с Антоном пробились вверх, на галерку. Со сцены, которую из-за тесноты видели немногие, до них долетали слова оратора.

– Антоха, слышишь, Федор Ильич говорит, – сказал Матвей, узнав голос Соколовского.

– Манифест – это удар по революции, – разносилось по театру. – Манифест рассчитан на то, чтобы поколебать единство, которое установил рабочий класс с крестьянством, солдатами и служащими. Манифест – это уступка прежде всего буржуазии. Он не меняет положения трудящихся. Социал-демократы большевики призывают рабочих, крестьян, служащих, солдат не увлекаться обещаниями царя и красивыми фразами заигрывающих с ними либералов. Добиться коренного улучшения жизни трудящихся мы сумеем не реформами, предложенными сверху, не подачками, а революцией, свержением ненавистного всему народу самодержавия.

От имени социал-демократов большевиков я предлагаю сохранить фронт всеобщей забастовки, создать совет рабочих депутатов и передать всю власть в его руки.

В зале поднялся шум. Крики «браво!», «правильно!», аплодисменты слились со свистом и возгласами «долой!».

Антон толкнул Матвея локтем в бок. Он был удивлен этой разноголосицей, Ему казалось, что кто-кто, а бастующие должны понимать, что манифестом царь спасает свою шкуру.

Когда шум стих, председатель собрания предоставил слово новому оратору. Его певучий, красивый голос показался Матвею знакомым. Он вытянулся весь, насколько мог, и через головы впереди сидящих увидел на сцене студента Горского. Это был тот самый Горский, который на памятном собрании в тюрьме с яростью защищал позицию Мартова на Втором съезде партии.

Горский недавно вышел из тюрьмы и теперь руководил в городе меньшевиками. Он считал, что манифест – это завоевание революции, и потому надо не вставать к нему в оппозицию, а использовать все то, что им предоставлено, призывал немедленно закончить забастовку и на демократических началах произвести выборы в городскую думу.

Горскому не дали договорить. В зале поднялся шум и гвалт. Кто-то с галерки кричал громко:

– Долой предателей! Изменники! Подлизули буржуйские!

Оратор не уходил с трибуны и, когда немного стихло, пропел своим певучим голосом:

– Мы не хотим без нужды проливать кровь и потому отзываем своих представителей из стачечного комитета.

В зал будто бросили бомбу. Люди поднялись со своих мест, а какой-то расторопный паренек запустил в Горского калошей. Тот замахал руками, прокричал в зал что-то злое и торопливо скрылся за сценой.

Матвей, стараясь перекричать общий шум, рассказывал Антону в самое ухо:

– Знаю я этого. Он и в тюрьме против Беляева народ мутил.

В это время в разных местах театра появились новые ораторы. Это были большевики, и среди них Матвей и Антон вновь увидели Соколовского.

Председатель собрания, стоявший за столом, долго пытался навести порядок, но, видя бесплодность своих усилий, бросил колокольчик и ушел.

Потом на сцене появился опять Горский. Он что-то прокричал, по-прежнему размахивая руками, и поспешил по сходням к запасному выходу, ведущему на улицу. Вслед за ним потянулись его единомышленники – в дверях мелькали бобровые шапки приказчиков, студенческие шинели, чиновничьи картузы.

В зале остались железнодорожники, грузчики, водники, но фронт общегородской забастовки был расстроен.

Ночью, всего лишь через несколько часов после объявления царского манифеста, началось то, что предсказывал на собрании большевик Соколовский. Отряд полицейских и солдат внезапно налетел на депо и окружил забастовщиков, превративших красное задымленное здание в неприступный бастион.

5

В обед политические обнаружили в бачке с супом крысу. Они отказались есть и потребовали к себе начальника. Тот не явился. Тогда политические объявили голодовку и потребовали прокурора. Это требование возымело действие. Начальник незамедлительно прибыл в барак.

Политическим был заказан новый обед. На кухню послана ревизия. Письменный протест на имя прокурора принят.

Но через час начальник одумался, приказал суп, в котором обнаружили крысу, не выливать, а выдать на ужин уголовным.

Матвея это решение начальника возмутило.

– Ваше высокоблагородие, – сказал он, – уголовные разве не люди?

Начальник закричал на него:

– Строгов, не забывайся! Я здесь хозяин…

Матвей выскочил из канцелярии, задыхаясь от гнева. Он побежал к Топилкину и рассказал ему о приказе начальника.

Антон хладнокровно выслушал Матвея.

– Надо не допустить этого и проучить начальника.

Они решили действовать.

Матвей, во избежание подозрений, должен был уйти куда-нибудь. Всю работу взял на себя Антон Топилкин. Ему предстояло после возвращения уголовных с работы пройти к ним во двор, встретить уголовника Яшку Пройди-свет и сообщить ему о крысе. В случае, если Пройди-свет усомнился бы в искренности Антона, Антон должен был сказать, что его послал Матвей Строгов. Пройди-свет любил дядьку Строгова.

День клонился к вечеру. Матвей побродил по улицам и решил зайти к брату. У Власа он застал гостей.

За столом сидели: старший пристав Синегубов, купец Голованов с сыном и невесткой, священник отец Абросим, поручик Хвостов с женой, контролер акцизного управления Семин.

Как видно, гости только что сели. Все еще были трезвые и разговаривали мирно, тихо, с уважением друг к другу.

Влас без радушия встретил младшего брата. Он заметил в глазах Матвея не то озорство, не то злобу. Матвей разделся, поздоровался с гостями, без жеманства, просто, и спросил:

– Ты, Влас, в честь чего это пирушку устроил?

Влас поднял угловатые, костлявые плечи, сказал с поддельной радостью в голосе:

– Чудак! Николай-то Александрович, наш батюшка царь, цел и невредим остался!

– Э, нашел чему радоваться!.. – засмеялся Матвей.

От этих слов Матвея зарозовело нестареющее лицо Власа. Он принялся угощать гостей, явно желая замять резкость брата. Но контролер акцизного управления Семин уцепился за слова Матвея:

– А вас разве это не радует? Скажите, не радует?