Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники, 1985-1991

<…>

Проще всего упрекнуть писателей, воспользовавшись известной присказкой классика: «Пугают, а нам не страшно». Но дело в том, что и в данной повести и в более поздних книгах Стругацких «чертовщине», всем этим черным спутникам, таинственным странникам и прочим фантомам земного и космического происхождения отводится роль в духе вполне традиционной «демонологии»: они не столько наводят ужас, сколько провоцируют и искушают героев. Если же что-то и должно здесь пугать, так это готовность трезвых, отнюдь не мистически, а скорее даже суперрационалистически настроенных героев идти на контакт с кем и с чем угодно, будь то очевидно безразличная к добру и злу космическая сила или сатана собственной персоной. Что там слегка помешавшийся на НЛО инженер Лозовский, которому и черные собаки-роботы не смогли помешать проникнуть в «летающую тарелку». Лучший писатель-бард державы Банев («Гадкие лебеди»), «с некрасивым, но мужественным лицом бойца, с квадратным подбородком», млеет от похвалы «мокреца» Зурзмансора, склоняющего его к сотрудничеству, хотя прекрасно видит, кто перед ним («Тьфу… Изыди, нечистый дух», — мысленно говорит герой, наблюдая за «страшными» превращениями с лицом собеседника). Обман зрения, легко успокаивает себя «прекрасный утенок» Виктор Банев, оказываясь ничуть не лучше откровенного конформиста Аполлона из «Второго нашествия марсиан», также не пожелавшего заметить зеленых марсианских щупалец.

<…>

Утопическая программа, которую реализуют мокрецы и помогающие им таинственные земляне-«архитекторы» вроде Голема и эмансипированной сексапильной красавицы Дианы, буквально содрогающейся от отвращения к нашему «лучшему из миров» и его обитателям («Все люди — медузы, и ничего в них такого не замешано… Медузы… черви в сортире»), — программа эта отнюдь не внеземного происхождения. Мокрецы, соблазняющие и похищающие детей Земли, лишь осуществляют в жутковато-магических формах старую утопическую мечту о чистых, юных строителях «нового мира». Эта идея, как мы помним, навязчиво преследовала еще Ивана Жилина в Стране Дураков, а затем обрела у Стругацких новую жизнь в символических образах другой мрачной легенды — о гаммельнском Крысолове, уводящем вместе с крысами и детей из обреченного града; это не только мокрецы с аккордеонами, но и Странники («Жук в муравейнике»), выманивающие детей с гибнущей планеты с помощью кукол-муляжей, и, наконец, в «Малыше» — история космического маугли, ребенка, воспитанного «в некотором смысле спрутами» на «некротической Планете» и вознагражденного за утрату человеческих черт сверхспособностями (суперинтеллект, левитация и пр.). Стругацкие вводят оккультные мотивы в традиционные для НФ сюжеты, конечно, не случайно и не для пущего эффекта. Они изображают утопический рационализм в роковые для него минуты, когда сомнения в возможности осуществления утопических идеалов достигают предела и любая помощь «извне» (все равно откуда — из космоса или из преисподней) начинает казаться благом.

<…>

И в последних своих сочинениях, в повести «Хромая судьба» и в романе «Отягощенные злом», Стругацкие явно стремятся сойти с проторенных путей Утопии. Более того, тема традиции становится здесь едва ли не ведущей.

Однако сам подход, как мне кажется, во многом остался тем же, что и раньше, — «утопическим»: прошлое осмысляется и оценивается как пролог к «просвещенному» и «прогрессивному» будущему. В такой перспективе и традиция оказывается лишь пьедесталом к грядущему совершенству. И Стругацкие, судя по всему, не сомневаются в своем праве и своих возможностях судить о прошлом культуры с некой «высшей» точки и быть на «ты» с ее творцами. То, что на их последних книгах лежит тень знаменитого романа М. Булгакова, доказывать нет нужды. Стругацкие ведут перекличку с любимым ими автором и его произведением, что называется, впрямую. В «Хромой судьбе» некто Михаил Афанасьевич возникает перед главным героем писателем Сорокиным, в частности, и для того, чтобы прямо и недвусмысленно оспорить мысли, изложенные в «Мастере и Маргарите». Этот Михаил Афанасьевич уверяет: «Мертвые умирают навсегда… Это так же верно, как и то, что рукописи сгорают дотла. Сколько бы Он ни утверждал обратное». В дальнейшем «дух» Булгакова, окончательно перевоплотившись в Воланда, конфиденциально сообщает бедному Сорокину: «Не ждите вы для себя ни света, ни покоя. Никогда не будет вам ни покоя, ни света». Стругацкие явно недооценили дистанцию и слишком решительно вступили на чужой творческий берег как на свой собственный («О Булгакове уже и говорить нечего, это такое наше», — сообщает А. Стругацкий на страницах «Даугавы», 1987, № 8). Их сверхсерьезный Михаил Афанасьевич, подправляющий героев Булгакова, потому и воспринимается как пародия, что напоминает самоуверенного чужака, пытающегося действовать в мире, для него неблизком и малознакомом.

Начатый в «Хромой судьбе» опыт прямого контакта с булгаковским романом был продолжен (хочется сказать: к сожалению) Стругацкими в «Отягощенных злом». Михаила Афанасьевича собственной персоной здесь уже нет, зато Воланд действует весьма активно, обретя статус всекосмического и всеязыческого Демиурга (Ильмаринен, Вишвакарман, Птах и прочие). Претензии у Демиурга в романе соответствуют его громким титулам, но сквозь всю «божественную» атрибутику легко просматриваются знакомые «рога и копыта»… пришельцев-провокаторов многих книг Стругацких. А главное, зря Стругацкие пошли навстречу своему герою, писателю-барду Баневу из «Гадких лебедей», осуществив вынашиваемый им во время «второго потопа» замысел: «А вообще интересно было бы написать, как Христос приходит на Землю сегодня, не так, как писал Достоевский, а так, как писали эти Лука и компания».

Братья отнеслись к этой задаче увлеченно, однако результат был, в сущности, предопределен самой идеей, пришедшей из их «утопического» фонда. Апокриф от одноухого Агасфера Лукича в романе «Отягощенные злом» — пока, вероятно, самая большая творческая неудача писателей. Да и как иначе оценить все эти разухабистые и претенциозные истории о похождениях евангельских героев, изначально «сущих сукиных сынов» и «кобелей-разбойников» (речь идет об Иоанне Богослове, имя которого традиция сделала символом целомудрия, и его брате Иакове), а в дальнейшем (уже после голгофской трагедии) убийц («…дельце было пустяковое, они зарезали поддатого горожанина»). Упоминается в досье, составленном тут на псевдо-Иоанна, и скотоложество. Очевидно, что писатели не ставили цель — создать еще одно из серии «забавных евангелий», однако история псевдо-Иоанна в их романе и по духу и по характерному стилю близка к тому, чтобы занять место именно в этом ряду.

<…>

Само творчество Стругацких заставляет подойти и к их последним опытам с мерками отнюдь не фантастико-приключенческого жанра. Социальных экспериментов за последние десятилетия у нас было более чем достаточно. Стругацкие относятся к немногим, кто всерьез и упрямо в так называемый застойный период экспериментировал с утопическими идеями не на колхозных полях и грандиозных стройках, а в своей интеллектуальной писательской лаборатории. И братьям удалось многое прояснить в современном утопизме, желая того или нет, они показали читателям сумрачную пустоту, скрывающуюся за привычным фасадом броских лозунгов и благих пожеланий. Возможно, эрозия коснулась и центральной идеи — идеи Эксперимента, и предстоит подлинный прорыв за пределы Утопии? Что ж, по крайней мере одному из их персонажей, Кандиду, такая «попытка к бегству» удалась. Может быть, и для жителей «обреченного града» еще не все потеряно. Впрочем, шанс на спасение есть всегда, и уже от мысли и воли авторов зависит предоставить его своим героям.

24 мая выходит интервью, взятое у АНа корреспондентом газеты «Комсомолец Киргизии» А. Князевым.

Из: АНС: «Оптимизм… взамен наград»

<…>

— Хорошо. Так вот, и традиционная, как вы говорите, проза пытается заглянуть в будущее, содержит в себе некий момент предвидения. Фантастика, надо полагать, просто обязана. Вот сейчас мы открываем для себя то, что иногда называют «сундучной» литературой…

— Лучше стольной, из стола… Я понимаю, о чем вы хотите меня спросить. Знаете, даже те произведения, о которых вы завели речь, не дают оснований говорить о каком-либо предвидении. Давайте возьмем их и посмотрим — поскольку всем уже знакомы великолепные произведения Андрея Платонова и Евгения Замятина — у нас, а Джорджа Оруэлла — за рубежом; ведь все это не что иное, как попытки разработать — литературно, художественно — те тенденции, которые представлялись важными самим авторам в том обществе, в котором они жили. Да и мы в этом смысле, пожалуй, не особенно отличаемся от них, стараемся идти в русле этой великолепной линии: Герберт Уэллс — Алексей Толстой — Иван Ефремов. Теперь вот с наслаждением читаем Платонова, Оруэлла — мы-то его и раньше, пользуясь знанием языка, читали, но только теперь это делается массово… Вот Замятин — меньше нравится, он нас с братом несколько разочаровал, послабже будет, нежели Платонов. Но зато сама его идея — очень интересна! Очень интересна!..

<…>

В конце мая БНу приходит письмо немецкой переводчицы Хельги Гуче. На нем помета БНа: «Ответ 30.05.89».

Из архива. Письмо БНу от немецкой переводчицы

<…>

Сейчас перевожу «Гадкие лебеди», и здесь тоже у меня появились вопросы. Была бы Вам очень благодарна, если бы Вы еще раз помогли мне. Перевожу текст, который написан на машинке.

Вопросы такие:

Гейбор — это Dennis Gabor?

стр. 45 — Срам! — с негодованием сказал доктор Р. Квадрига. — Чешуя! И головы. (Смысл последних слов мне непонятен.)

стр. 62 шерочка с машерочкой

стр. 69 Хорошо бы придумать, как спросить. Как-ниб<удь> облически.

стр. 74 шесть углов на шее

стр. 116 хамло

стр. 125…довелось однажды играть Озрика.

стр. 144 хватит с меня и газет

стр. 229 пьявки. кочки

стр. 244…что-то вроде болезненного физиологического отправления

стр. 320 туесок

стр. 382 Нора королева столичных клопов

стр. 385 ханурик

стр. 398 «зас…ц ты»

стр. 405 драп

4 июня выходит интервью АНа в «Тюменском комсомольце», взятое Константином Тихомировым.

Из: АНС: «Мы никогда не целились…»

<…>

— Судьбы некоторых ваших книг — это, образно говоря, «судьбы пророков в своем отечестве». Возник из небытия «Град обреченный», опубликованы в нормальном виде «Сказка о Тройке», «Улитка на склоне», «Гадкие лебеди»… Как вы чувствовали себя, чисто морально, все те годы, будучи авторами книг, существующих подпольно и полуподпольно, в ином измерении?

— Да плохо чувствовал… Конечно, мы не думали, что когда-нибудь при нашей жизни выйдет в свет «град обреченный». Мы не думали, что выйдут при нас «Сказка о Тройке», или «Улитка на склоне», или «Гадкие лебеди»… И было страшно приятно, когда они вышли.