Студеный флот

– Доктор, нет у меня никакой ангины, – предупредила она с ходу. – Меня другое тревожит. Я боюсь, не меланома ли у меня?

– Меланома? – удивился Молох. Определить злокачественность этой небольшой опухоли-бородавки, «черной смерти», как назвали ее древние греки за неостановимую скоротечность, мог только специалист-онколог.

– Вот, посмотри.

Она развязала пояс и распахнула халат. Ослепительная нагота женского тела ударила доктору в глаза. Но он изо всех сил заставил себя сосредоточиться на черной родинке величиной с кофейное зерно, прилепившейся в правой паховой складке. На минуту профессиональный интерес затмил было взыгравшую кровь. Он – врач, перед ним – пациентка. Пальцы его довольно бесстрастно легли – одно на бедро, головокружительно округлое, гладкое, мягкое, другие погрузились в тугую поросль mons veneris, венериного холмика, и слегка раздвинули складку. То была самая обыкновенная родинка, о чем он и сообщил мнительной пациентке.

– Господи, как ты меня обрадовал! – воскликнула Катерина, запахиваясь не спеша. – Гора с плеч. Я тут чего только не передумала… Идем, я тебя кофейком угощу. С коньячком.

Но у него и без кофе с коньяком сердце колотилось бешено. Черный треугольник женского паха стоял в глазах, точно его выжгли на сетчатке. Дьявольское тавро…

Она разлила грузинский коньяк по крохотным рюмочкам и, не дожидаясь, когда зафырчит, забулькает гейзерная кофеварка, выпили за здоровье очаровательной пациентки. Он так и сказал – моей самой очаровательной пациентки.

– Спасибо, док, – кокетливо склонила она голову к плечу и осушила рюмочку.

Что было дальше? Да, что было дальше…

После третьей рюмки коньяка, разумеется, за тех, кто в море, в нем проснулся обычный охотник на женщин. Он не сводил глаз с ее недораспахнутой груди, дразнившей взгляд началом волнующих линий, которые где-то там под непроницаемо белой махровой тканью сходились в два острых навершия.

Катерина уже не была пациенткой, но оставалась женой его всевластного в море начальника, вершителя его корабельной судьбы.

Табу!

После четвертой рюмки, вылитой в чашечку крепчайшего кофе, исчез и этот последний барьер. Впрочем, исчез еще и потому, что Молох безошибочно прочитал и ее – сначала благосклонный, затем поощряющий и, наконец, призывный – взгляд. Она тоже не видела в нем ни доктора, ни подчиненного мужа… «Ты нравишься мне, мой черновласый широкоплечий гость. Ты – мужчина, с которым мне приятно пить кофе и вместе хмелеть от коньяка… Ты – мужчина…» «Ты мужчина…» – выбрасывали ее глаза из-под тяжелых от краски ресниц. «Ты – мужчина… Ты нравишься мне», – посылала она ему свои женские токи, и он принимал их, обмирая в подвздошье, пытаясь унять сладкую дрожь в коленях светской болтовней, мелкими сигаретными хлопотами с пепельницей и зажигалкой.

– Я уезжаю послезавтра домой, в Питер, – сообщила она, поигрывая незажженной сигаретой. Он чиркнул зажигалкой и зажег огонек. – Уезжаю навсегда… Я хочу тебя… – сказала она и взяла его за руку, она поднесла его руку вместе с зажигалкой к сигарете, прикурила и оборвала весьма двусмысленную паузу, – …видеть в Питере. Запиши телефончик.

Молох записал на обложке эскадренного пропуска, с трудом удерживая ручку в похолодевших чужих пальцах. Он ответил ей тем же.

– Я хочу тебя… – сказал он, сунув в губы сигарету и прикурив от ее изящного дамского «Ронсона», – …осмотреть тебя еще раз. Я не онколог. Мне надо быть уверенным, что я не обманулся сам и не обманул тебя.

– Хорошо, – томно выдохнула она сиреневое облачко. – Докурим, и осмотришь.

Надо было слышать, с каким придыханием это было сказано. Это было не просто согласие, но обещание, зов… Докуривали они молча. Докуривали они торопливо, то и дело поглядывая на остатки своих сигарет. Так минеры посматривают на концы тлеющих шнуров – скоро ли до взрыва?

Она первой притушила свою сигарету, не докурив ее и до середины. Он тут же вмял в пепельницу свой окурок.

– Пойдем, – позвала она и вошла в спальню, развязывая по пути пояс халата…

4.

– Товарищ командир, последняя пошла! – радостно крикнул лейтенант Весляров, провожая взглядом повисшую на стропе торпеду. Абатуров поморщился. Как и все подводники, он терпеть не мог слова «последний».

– Весляров! – отозвался баритон старшего помощника. – Последний стакан «шила» тебе перед смертью нальют! Ты меня понял, зелень подкильная?

– Усек, Георгий Васильевич! – все так же радостно согласился командир торпедной группы. – Восемнадцатая пошла! Заводской номер…

И охнул. Восемнадцатая не пошла, а поехала, заскользила по лотку, ринулась, понеслась в люк, в отсек башкой вниз, взрывателем – в стальную палубу…

Трос лопнул со звуком гитарной струны. Лопнул трос, на котором торпеду осторожно – по сантиметрам! – спускали по лотку. Лопнула подвеска абатуровского сердца, и оно покатилось вслед за торпедой – в бездну…

Он успел лишь подумать, что в отсеке семнадцать торпед: шесть в аппаратах и одиннадцать на стеллажах и четыре в корме…

Он успел оторвать глаза, чтобы схватить взглядом последний миг мира, который сейчас исчезнет вместе с ним.

И все, кто стоял у лотка и на мостике, невольно сделали то же самое. Они все посмотрели на берег. Он был рядом. И с мостика хорошо было видно праздничное столпотворение на Комендантской сопке. Даже медные вздохи духового оркестра долетали. Город встречал первое солнце года. Город встречал свое последнее солнце…

Торпеда на секунду задержалась в люке, чтобы в следующую – сверзиться…

Капитан-лейтенант Башилов поймал взглядом обрывок троса, свившийся в свиной хвостик под винтами торпеды.

Он закрыл глаза, чтобы не видеть взрыва.

Абатуров и Симбирцев успели подумать об одном же: «Буки-37». Когда у этого же, шестого, причала рванул боезапас на Б-37, на крыши города обрушился железный град. С неба летели осколки чугунных баллонов, куски прочного корпуса, обломки торпед, размочаленные бревна причала.

Во всех домах, стоявших окнами к Екатерининской гавани, вылетели стекла. Длинный лодочный баллон ВВД, словно авиабомба, пробил крышу Циркульного дома, влетел в чью-то кухню и застрял в потолке. Яростный свист двухсотатмосферного воздуха разорвал ушные перепонки жене эскадренного финансиста.

Абатуров был тогда лейтенантом. Он шел к шестому причалу, чтобы одолжить у минера с Б-31, у своего однокашника, червонец до «дня пехоты». Взрывная волна, прокатившись по причальному фронту, подняла его в воздух – он и сейчас помнит это странное ощущение жутковатого восторга, с каким летел он – спиной вперед – над дощатым настилом, как трепыхались полы шинели, словно черные крылья, как счастливо ухнул не на бетон и не на железо – в воду гавани.

Тело друга вырезали потом автогеном из завернувшегося в рулон стального листа…