Ступающая по воздуху

Амбросу даже в голову не пришло изображать из себя джентльмена, поскольку впервые выдалась возможность увидеть ее фигуру в полный рост. Ростом она была вровень с ним, если вычесть сантиметры толстых подошв ее туфель. Великолепные пропорции рук и ног, узкая талия и женственные очертания бедер. Их крутой переход в талию подчеркивался покроем модных тогда расклешенных джинсов, которые так плотно облегали кожу, что напрашивалось сравнение с нефтяной пленкой на поверхности воды. Не более чем на секунду неудержимо скользящий взгляд Амброса задержался на выпуклости лобка, на шве, за которым угадывался детородный орган. Амброс тут же отвел глаза, почувствовав на себе взгляд Амрай, и ему стало стыдно оттого, что он, по сути, раздевал ее.

— Адье, — сказала Амрай, и в ее голосе звучала нежность.

Она поправила прическу и, уходя, уже стояла спиной к нему, но, чуть помедлив, вновь повернулась и быстро, порывисто поцеловала его в лоб.

Он неподвижно смотрел в ложбину ресторанного коридора, словно в даль, за которой исчезла Амрай, его мысли были размыты, он ни на чем не мог сосредоточиться. Раздался скрежет колес. Ресторан напоминал растревоженный муравейник. В том конце коридора образовалась пробка, так как толстяк, что поперек себя шире, соблаговолил выйти в Буксе и застрял в проходе.

— Ну, наконец-то, — послышался за спиной зычный голос. — Удачно съездила?

Амрай обернулась, поставила чемодан на перрон и обвила руками даму в замшевой куртке с меховым подбоем, нервически чувствительную рослую особу лет сорока с небольшим. Прибывшие и отъезжающие инстинктивно отвешивали обеим почтительные поклоны, ибо дама была из разряда тех, что умеют себя держать, обладая врожденным чувством светскости.

Фрау Мангольд, урожденная Латур.

Фон Латур. Единственная наследница достояния текстильной империи, нити которой в середине 60-х годов дотянулись до Южной Африки, где семейство владело фабриками и большим имением с эксклюзивным видом на кейптаунскую столовую гору, то бишь со срезанной вершиной. Вилла в Белладжо, на берегу озера Комо, спроектированная по принципам Баухауза^[2], пестрела на всем внушительном интерьерном пространстве огромными цветами текстильной обивки, которая была изготовлена по особому заказу и составлена из цельных кусков без единого шва. Был и весьма уютный зимний коттеджик в Брегенцском лесу, сработанный исключительно из дерева, с низкими комнатами-шкатулками, отделанными европейским кедром. Еще один дом, с почерневшим фасадом, — так солнце за триста лет опалило его тонкую обшивку. Наконец, дом, перешедший к ним от околпаченного крестьянина, чья скотина издохла во время эпидемии ящура. Ну и, конечно, была родовая резиденция — Красная вилла, построенная в людвигианском баварском стиле, с башнями и башенками, однако несравненно более скромного вида, чем королевские замки близ Фюссена.

Все это именно было, составляло былое владение, ибо блеск рода Латуров уже померк. И двусмысленный девиз: «Латур одевает мужчин», что по-немецки может означать и притекает оных, не манил больше в торговые филиалы женщин из числа верных спутниц венцов творения.

Стремительному упадку невольно поспешествовал Дитрих Мангольд. Несметное богатство супруги в прямом смысле ударило ему в голову. Выходец из семьи безземельных крестьян, он после вступления в брак начал страдать нарушением координации движений. Справиться с недугом не удавалось, он затянулся на десятилетия. Любая попытка ходить обычно кончалась падением. И хотя это выглядело довольно комично — физическая неловкость всегда вызывает с трудом подавляемый смех, — на Дитриха больно было смотреть. Амрай редко когда видела отца без кровавых разводов на коже и пластырных заплат.

Так и не постигнув хитростей индустрии модных товаров, да и в остальном будучи вполне заурядным человеком, Дитрих прогорел в Южной Африке на собственных спекуляциях: три года подряд он делал ставки не на те расцветки тканей и покрои брюк (кстати, изречение «Латур одевает мужчин» придумано им), да еще вздумал погашать умопомрачительные карточные долги своих бесшабашных приятелей и партнеров по роме — Макса, Лео и Ганса. Это сломало хребет фирмы, за пять лет персонал сократился до двенадцати человек, и крохотное предприятие скорее лишь имитировало существование дедовского фабричного производства. Из приватных владений осталась только Красная вилла, и то лишь потому, что ее вовремя переписали на Амрай.

Тем же, кто разуверился в справедливости миропорядка, следует сообщить поучительный факт: восхитительный зимний дом среди лесных красот Брегенца выкуплен его прежним хозяином, который, каким-то сомнительным способом поправив свои финансовые дела, собирался попытать счастья в текстильной индустрии.

Мать уложила вещи Амрай в багажник лазурного, как сульфат ртути, «мерседес-бенца». Амрай подвела карандашом губы, защелкнула косметичку и взглянула на небо. Теперь весь небосвод был выстлан длинными перьями облаков.

— Воздух пахнет снегом, — сказала она и уже коснулась ручки задней дверцы.

В тот же миг она увидела его. Прямо на пороге вокзала. Поперек людского потока. С широко раскрытыми глазами за стеклами роговых очков. С беззвучно кричащим ртом.

— Это же твой поезд! — она растерянно смотрела на подбежавшего молодого человека.

— Нет.

— Ну нельзя же так, Амброс.

— Мы — души-близнецы.

— Ты с ума сошел!

— Да.

— Садись в ближайший поезд на Санкт-Галлен.

— Никогда!

Не успела она и глазом моргнуть, как Амброс распахнул дверцу и уселся в машину.

— Вызвать полицию, детка? — вмешалась мать.

— Предоставь это мне.

Он вышел и обратился к пожилой даме:

— Вы уж простите, но речь идет о моей жизни.

И снова сел в автомобиль.

— Я вызываю полицию!

— Ты не сделаешь этого, мама!

Амрай, как ангел-хранитель, заслонила собой дверцу машины.

— Кто этот человек? — срывающимся голосом вскрикнула Марго.

— Не знаю.

— Не знаешь?

— Вернее, уже знаю.

Она рассказала ей наспех сплетенную историю про молодого швейцарца, между прочим — человека искусства, приятеля Инес. Познакомились в поезде. Чисто случайно разговор зашел о ее подруге. Еще раз пришлось убедиться, как тесен мир.

Марго, разумеется, не поверила ни единому слову. Она озадаченно посмотрела на дочь, потом без комментариев села за руль и, как только Амрай захлопнула за собой дверцу, сорвала машину с места, нещадно выжимая газ.

— Стало быть, знакомый Инес, — саркастически констатировала она, глядя в зеркало заднего вида и не дожидаясь, когда Амброс наморщит лоб, измышляя еще более наглую ложь, дабы покрыть ложь Амрай.

— Мама, я уже, слава Богу, взрослая. Прекрати, пожалуйста!

А вообще ехали молча, словно воды в рот набрали. Дорога уходила в глубь мягко окрашенного ландшафта Рейнской долины и пересекала Рейн, русло которого в этих местах спрямили в начале века, и с тех пор он, точно стройный, как стебель, юноша, держал свой путь через долину. Рейн здесь еще поистине юн и стрелоподобно прям, и можно удивляться тому, что ни один поэт, ни один композитор ни в этих краях, ни по ту сторону границы не воспел столь достославную реку. Боденское озеро, в которое он впадает в начале своего пути, горы, обступившие долину, удостоились такой чести. Но не Рейн. Никто не вдохновился написать здесь «Рейнскую симфонию»^[3], а слова: «Вейя! Вага! Волны, влекомые в лоно»^[4] не пришли в голову ни одному здешнему поэту. Оно и понятно: земля, на которой оказался теперь Амброс, недостойна Рейна.

Медитативное молчание, царившее в «мерседес-бенце», прервал лишь таможенный чиновник на австрийской границе. Он почтительно козырнул (как-никак Латуров причисляли к столпам местного общества, в округе их знал всякий) и так засуетился вокруг Марго Мангольд, что она, не долго думая, подняла боковое стекло и, не ответив на приветствия, сразу покатила дальше.

То, что некогда произошло между ними, знали только он и она. Несколько лет назад таможенник заподозрил ее в контрабанде. У нее было колье с подвесками из самого изысканного речного жемчуга, они-то и насторожили его. Через три дня он с двумя сослуживцами заявился в Красную виллу, где докучал хозяйке дознанием до тех пор, пока наконец не был отыскан сертификат вкупе со счетом как подтверждение ее кристальной честности.