Ступени профессии

Сколько угодно можно говорить о творческих связях, но если они не рождают взаимных симпатий у участников совместной работы в жизни, эти творческие связи рискуют оставаться формальными. В Лейпциге мы подружились с Карлом Кайзером, личностью интересной и любопытной. Он интендант, то есть руководитель, директор всех театров города. Он режиссер, поставивший все главные спектакли и в драматической труппе.

Он хозяин подведомственных ему театров в самом лучшем понимании этого слова. Хозяин. Он за всем следит, все знает, за всех отвечает, всех мобилизует на работу, хорошо организует ответственность каждого на своем месте. А главное — радуется успехам любого из театров, тяжело переживает даже малейшую неудачу. Он лично заинтересован в жизни, в творчестве и благополучии своих театров. Наконец, он на своем посту свыше тридцати лет, и неизвестно, когда кончится этот срок. Все ему близко, очень многое сделано им лично, а потому дорого ему, связано с его жизнью буквально. Он в этом смысле в плену театра. Он раб театра и хозяин его.

Конечно, он часто бывает огорчен теми проблемами, которые не, удается разрешить. В театре их всегда миллион. Всегда кто-то и что-то мешает. Разумеется, он все время собирается уходить со своего поста, уезжать в другой город. Но также, разумеется, всегда остается верным своему детищу. Он остается в своих театрах по тем мотивам, по которым остается в семье отец, несмотря на тысячи обид и трудностей, которые преподносит ему семья.

Я думаю, очень важным в деятельности директора является его убежденность в том, что добро, сделанное в театре сегодня, отзовется через двадцать — тридцать лет, так же как нерешенная сейчас проблема через тот же срок может породить большую беду. Руководить любым делом, не имея в виду перспективу, нельзя. Кроме того, любой работник театра должен знать, что руководитель поставлен надолго, что он взял на себя огромную ответственность, а значит, надо уважать его право руководить.

Словом, чтобы собрать урожай через год, надо начать сеять сегодня. Если же один посадил пшеницу, сменивший его решил все утрамбовать и сделать на этом месте теннисные корты, а третий убедительно доказал, что в теннис играть не имеет смысла, такое «хозяйствование» приносит театру только трудности, хотя каждый руководитель может быть по-своему правым. Добро на добро в таком случае не всегда приносит добро.

Всем ли нравится в театре директор Кайзер? Нет. Является ли это показателем того, что он плохой директор? Напротив, это естественное положение. Представляете ли вы такого директора, который всем нравится? О, бедное искусство, бедный театр! Они в таком случае скоропостижно погибнут. «Хороший человек — это не профессия», — часто говорят в театрах. И это правда. Профессия директора — многоемкая. В нее входит большое количество разнообразных компонентов: экономика, художественный вкус, такт, решительность, человеческое обаяние, общая культура (не знание «культуры», а сама культура), организационно-административные навыки, темперамент и выдержка, способность сопоставлять явления, умение не горячиться и не быть безразличным, умение одновременно быть жестким и мягким (толкать человека можно и подушкой) и т. д. И плюс ко всему должна быть всеми ощущаемая, всеми видимая любовь к данному театру, сердечная привязанность к нему. А эти чувства проявляются только со временем.

Я с радостью еду к профессору Кайзеру, то есть в Лейпцигский театр. Эта радость, я знаю, равняется той, которую испытывает Карл Кайзер, встречая меня в своем театре. Поеду ли я в Лейпциг, если там не будет Кайзера? Нужен ли я буду там, если не будет Кайзера? Может, и да, если останется там «дух Кайзера», то есть те же художественные и общественные принципы. Если же будут «теннисные корты», мне там делать нечего. «Теннисист» я никудышный. Позовут другого режиссера.

Эти строки не только о Карле Кайзере. Они о личности руководителя. В этой личности должна быть душа. Совсем не случайно моя жена вдруг с особой энергией начинает суетиться на кухне, ожидая в нашей московской квартире Кайзера. И совсем не случайно с такой радостью и охотой директор уговаривает нас провести отпуск в одной из обычных деревень Тюрингии, местечке под затейливым названием Паулинцелла. А потом приехать на остров Рюген на Северном море, холодном море, в котором он ежедневно купается, а мы на него только смотрим («Брр… как холодно, если к морю, то лучше к друзьям в Болгарию»),

Эта дружба тем более крепка, что цементом, скрепляющим ее, является заинтересованность Кайзера во мне, как режиссере, а моя — в нем, как руководителе театра, где мне радостно работать. Мне Кайзер дорог как художественная личность, мой коллега по профессии — мастер режиссуры.

Вы думаете, мы с ним обсуждаем режиссерские проблемы? Нет. Мы знаем творчество друг друга, и этого достаточно. Немцы любят поговорить, подискутировать о «гросс проблеме» театра. У нас с Кайзером есть доверие друг к другу, знание друг друга, уважение друг к другу. Этого хватит. Для меня спор режиссеров о режиссуре так же бессмыслен, как «работа с автором» над его будущим произведением, как «работа над партитурой» с дирижером.

Взаимопонимание, доверие, уважение, Творческая влюбленность, наконец, или они есть, или их нет. Я думаю, что бессмысленно уговаривать женщину полюбить вас, она или полюбила, или не полюбила — и все! Обсуждение этой «гросс проблемы» только вредит делу. Я не прав? Возможно. Но я пишу о себе.

Кстати, о Паулинцелле — так странно, скорее по-итальянски, называется скромное местечко в Тюрингии, в котором мы с женой прожили почти два летних месяца. Несколько домиков, старенькая железнодорожная станция, около которой три-четыре раза в день останавливается маленький поезд с пыхтящим паровозом. Милая-премилая кассирша долго и подробно рассказывает нам, как проехать в Эрфурт или Эйзенах, где пересесть на другой поезд, сколько ждать на пересадках, когда будет обратный поезд. «Он последний!» — вдруг с ужасом, бледнея, восклицает она. «Только не опоздайте. Ох, майн гот, это будет ужасно». И ее глаза наполняются влагой от одной мысли, что мы можем опоздать на последний поезд и ночевать в Готте, Веймаре или Альтенбурге. Она смотрит в окно, провожая нас взглядом до вагона, смотрит счастливым, благодарным взглядом. Как же, мы так интересуемся ее прекрасной родиной! Ей так хочется, чтобы нам все понравилось!

А вечером после прогулки мы идем домой, и каждый нас знает и каждого знаем мы. «Guten Abend, Professor, guten Abend».

Напротив нашего дома небольшой магазин, где все можно купить, где, видимо, обо всем можно и поговорить, но больше всего в нем улыбок — улыбок продавщиц, улыбок покупательниц. Кажется, что аккуратно расставленные по полочкам товары тоже вам улыбаются. Откроешь дверь в магазин и останавливаешься перед залпом встречающих вас улыбок.

Рядом почта, в нее заходят редко. Если вам надо купить марку или опустить в ящик письмо, это для почтовых служащих становится событием, главной операцией дня. Пожилой человек в форме проверит, хорошо ли запечатан ваш конверт, и будет долго подбирать самую красивую марку. Большущими ножницами, наверное времен Бисмарка, он долго и аккуратно будет обрезать эту марку, чтобы она пришлась к вашему конверту. Глядя на эту работу, вы подумаете, что перед вами ювелир, создающий шедевр из драгоценных камней. Прямо-таки паулинцеллевский Бенвенутто Челлини! Во время этого священнодействия должна быть тишина, и только после сложной операции возможны немногочисленные, нужные для приличия фразы. «Danke, heute ist es kuhl, Professor!» [54] — скажет старичок в форме, обливаясь потом. Спокойствие, неторопливость, аккуратность, вежливость.

54

Спасибо, сегодня прохладно, профессор!

Одно плохо: наш дом стоит на шоссе, по которому со скрежетом и страшным грохотом проносятся огромные грузовики. Этого мало. Соседи снизу, довольные жизнью, каждый вечер собираются вместе, выпивают по рюмке шнапса и начинают петь под нашими окнами.

Вы можете со злобной мимикой выглядывать из окна, демонстративно хлопать ставнями — все напрасно. «Пение» делается все громче. Я всякий раз готовил страшные проклятия, которые хотел выплеснуть утром им в лицо. Но встречал их приветливые и улыбающиеся лица («Guten Morgen, Her Professor») и успокаивался до вечера.

А то вот еще — по воскресеньям в уютный ресторанчик внизу собирались люди на Hochzeit (свадьбу). С ближайших деревень молодежь съезжалась на ревущих мотоциклах. Последние, немного постояв у ресторанчика, начинали кружить вокруг нашего дома, возить своих подвыпивших хозяев по всему поселку с заездом в соседние деревни. Шум неимоверный, нельзя разговаривать в комнате, не слышно собеседника. «О, боже, боже!»

В такие дни я предпочитал уходить из дома гулять. Гулять по тюрингским лесам. Они прекрасны. Здесь все расчищено. Это, скорее, бесконечный парк. Проложенные дорожки, никого нет. И будто все время слышится музыка Шумана. Вот ручеек. Полянка. Вдали аккуратные башни, деревня, скромный костел. По железной дороге вьется небольшая змейка вагонов, которую тянет дымящий паровозик. Картинки из детских книжек. Умиление и прелесть вокруг. Неужели вся эта картина могла породниться со словом «фашизм»? Невероятно. И как хорошо, что это в прошлом.

Я так много гулял, что у меня сильно разболелась нога. Приехал врач, отвезли в поликлинику ближайшего города. Увы, доброжелательность и улыбки не помогли. Не помогли перевязки, мази, приподнесенная мне тросточка. Три года лечил я свою ногу, лежал во многих больницах, консультировался у лучших специалистов. Щупали, спрашивали, мазали, качали головами, произносили загадочные слова. Но однажды укололи в пятку кардиозолом, раз-два, и я пошел.

И все же Паулинцеллу я всегда вспоминаю с нежностью. Вот и сейчас думаю о людях, которые там живут, представляю, как тарахтят по воскресеньям мотоциклы, тихонечко и сентиментально пыхтя, тянет свои вагончики паровик, а в лесах звучит Шуман.

С теплым чувством, сентиментальным и чистым, как тюрингский пейзаж, как приветливые улыбки жителей Паулинцеллы, вспоминаем мы Кунце, красивого, еще молодого человека, заместителя Кайзера по экономическим и хозяйственным вопросам. Он подарил нам эти впечатления, устроив чудесный отдых. Увы, тяжелая болезнь мгновенно унесла его из жизни.

А еще стоит вспомнить о Гансе Лайпольде, которого мы зовем просто Юрой на том основании, что он закончил по классу дирижирования Ленинградскую консерваторию именно с этим именем. Студенты, как известно, всегда «крестят» своего товарища так, как это им удобно. В моих первых постановках в Лейпциге Юра был ассистентом Бориса Эммануиловича Хайкина. И сразу же подхватил очаровательный хайкинский юмор и «образ жизни».