Стужа

Однако не отпустили.

Вскоре приотворилась дверь, и все тот же человек в тулупе позвал его в дом. Егор прошел за ним через пустой темный зал и очутился в тесной, жарко натопленной комнатке, освещенной стоявшей на подоконнике лампой. Свободный от бумаг конец стола занимали тарелки с какой-то закуской, а на полу возле голландки вовсю паровал самовар. В гимнастерке, без пояса, с орденом на груди сидел за столом Заруба, пил чай. «Ну, чайку попьешь, погреешься?» – спросил он Егора и кивнул хозяину, немолодому, плоскогрудому человеку с подстриженной бородкой: «Парень из Липовки». – «Из Липовки? – удивился хозяин. – А чей же там будешь?» – «Азевича», – скупо ответил Егор. «Азевича? – еще больше удивился хозяин. – Гляди, какой вырос! Когда-то с твоим отцом в армии служили. Честной человек, трудяга. Земли только имел маловато. Три десятины, да?» – повернулся он к Егору. «Три», – подтвердил Егор. «Ну а ты учился? Сколько классов окончил?» – «Четыре», – сказал Егор, немного смешавшись от внимания этих людей, которое неожиданно переключилось на его персону. Заруба тем временем допил свой чай и сказал: «Молодой, грамотный, возчиком хочу взять. В исполком. Пойдешь?» – и вперил в Егора тяжеловатый взгляд из-под черных, густо нависших на глаза бровей. Для Егора все это было неожиданностью, он не знал, как ответить председателю исполкома, хотя его предложение чем-то и обрадовало. Но одновременно несло и тревогу. «Так я... Не знаю. Если бы... Но ведь хозяйство...» – «Ну с хозяйством и отец управится. Опять же сплошная коллективизация грянет, так что соглашайся».

Это были мучительные минуты, решить сразу Егор ничего не мог. Проницательный Заруба, наверно, понял, что происходило в душе у парня, и не стал требовать окончательного ответа. Он о чем-то заговорил с хозяином, как понял Егор, учителем этой школы, которого называл Артемом Андреевичем.

Егор выпил стакан чаю с сушками, и Артем Андреевич отвел его в третью, темную комнату с лежанкой у стены, сбросил с себя тулуп, отдал ему укрыться. Когда за ним затворилась дверь, Егор стащил с ног сапоги, со страхом подумав, как бы не отвалилась подошва, и, не раздеваясь, вытянулся на старой твердой лежанке. Какое-то время еще вслушивался в негромкий мужской разговор за дверью, потом уснул – словно провалился в небытие. В тот раз ему ничего не приснилось, только вдруг показалось, что проспал, и он вскочил, не сразу поняв, где находится. В намерзших окнах стояла ночная чернота, в соседней комнате было тихо, наверно, председатель с хозяином тоже где-то спали в этом большом панском доме, который теперь заняли под школу и учительские квартиры. Впрочем, учителей тут, наверно, было немного, школа считалась начальной – на четыре класса. В комнате было холодновато и темно, но Егор почувствовал, что скоро настанет утро. Надо было досмотреть коня да собираться в дорогу. Он вышел из комнаты и в соседней встретился с хозяином, который тихо сообщил, что Заруба еще отдыхает, но через час будет вставать. А пока Егор может напоить коня, ведро и вода в сенях.

Он напоил Белолобика, который уже стал привыкать к нему и не косился, как прежде. Это был неплохой конь, кажется, нездешнего завода, похоже – кавалерийский. Во всяком случае, выглядел куда красивее, чем их крестьянские доходяги, ухаживать за таким было одно удовольствие. Но ведь там, дома, остался его Воронок... Голодным стоять не будет, отец досмотрит, а все-таки в душе у Егора шевельнулась жалость к его трудяге – что с ним будет потом? Конечно, Егор уже решил принять предложение Зарубы работать в исполкоме возчиком. Все-таки в местечке жизнь – не то что в деревне, опять же – культура. Да и будут платить, наверно, какое-то жалованье, не придется рвать кишки на деревенском хозяйстве. Тем более если сплошная коллективизация. А дома Нинка возьмет примака, хотя бы Миколу Савостеню, который уже набивался ей в женихи. Конечно, жених из него незавидный, но работать будет. Тем более что сестра Нинка, словно мурашечка, – круглый год в работе, от темна до темна, за весь день не присядет, бывало. Все хлопочет, заботится...

Вскоре поднялся и Заруба. Опять попили чайку и, поблагодарив хозяина, проводившего их до ворот, поехали. Егор слышал, как на приглашение хозяина заезжать Заруба ответил из возка: «В четверг, пожалуй. Если в Полоцк – не поеду».

Для Егора Азевича началась новая, даже интересная жизнь в районе. Поначалу, правда, все ограничивалось привычными заботами о лошади: запрячь-распрячь, напоить теплой водой, накормить. Иногда приходилось подремонтировать упряжь. Как-то утром во время чистки Белолобика обнаружил, что седелка натирала хребет, и обновил войлок на седельной подушке. Попутно начал присматриваться к порядкам и людям, обитавшим возле него в исполкоме. В исполкомовской конюшне, кроме Белолобика, содержалось еще три лошади, которых обслуживали три возчика-конюха. Почти все дни недели они находились в разъездах, Азевич видел их мельком – рано утром или поздно вечером. Это были взрослые, пожилые дядьки, а один из них, степенный седобородый Волков, еще до революции работал извозчиком. Рассказывали, что, когда у него хотели реквизировать лошадь, он, чтобы не отдавать ее в чужие руки, сам вместе с лошадью пошел на реквизицию и теперь пятый год возит заведующего райзо. Говорили, хороший возчик, только не активный, не любит сидеть на собраниях, где табачный дым и болтовня, предпочитает конюшню, чтобы возле своего рысака.

Егору же, напротив – полюбились собрания. Обычно где-нибудь в деревне, устроив во дворе Белолобика, садился в избе у порога и внимательно слушал все, о чем говорилось. Особенно нравились ему выступления предисполкома Зарубы. Услышав его впервые в Стадолищах, Егор удивился. Обычно неразговорчивый днем, даже молчаливый, председатель преображался вечером на собраниях и особенно, когда выступал с речами. Начинал, как обычно, – с гневного поношения царского режима, говорил резко и громко, затем, переходя к перспективам колхозной жизни, заметно сбавлял тон, голос его обретал теплоту и сердечность. Заканчивал снова на решительных нотах, разоблачая врагов колхозного строя, кулаков и подкулачников, что почти всегда вызывало аплодисменты – негромкие, разрозненные хлопки нескольких, наверно, наиболее сознательных мужиков и баб. Егор тоже хлопал, может, дольше и громче других, думая при этом: вот кабы мне научиться так выступать – громко и складно.

Конечно, он еще не умел ни долго, ни складно, но не терял надежды научиться. На собрании местечковой комсомольской ячейки, принявшей его на учет, как-то пришлось выступить, и так это получилось у него нескладно, так было трудно, что он вспотел, пока вытиснул из себя несколько общих фраз об обязанностях комсомольца в деле сплошной коллективизации. А потом и вовсе отнялся язык. Хорошо, что тут же вскочил кто-то из более бойких, он сел, а одна комсомолка, со светлой высокой стрижкой, обернувшись, по-хорошему улыбнулась ему, тихо шепнув: «Ничего, ничего». Как потом узнал Егор, это была Полина Пташкина. Она тоже выступила на том собрании – вдохновенно, по-боевому, не по-девичьи резко; у парней да и у девчат горели глаза от ее мобилизующего выступления. Вот это молодец, подумал Егор, разве так может его Насточка, да и он тоже? Наверно, следовало подтягиваться, учиться, овладевать комсомольскими знаниями, как это и подобало передовой сельской молодежи. После собрания он взял себе за правило каждое утро прочитывать небольшой листок районной газетки «Путь коммунизма», стопка которой два раза в неделю клалась на стол в приемной председателя райисполкома.

Егор ночевал в соседней комнате на двух сдвинутых столах, поднимался рано, поил Белолобика, и, пока не приходила секретарша Римма, у него было немного свободного времени. Если не успевал прочесть всю газету, то обязательно прочитывал хотя бы передовицу, из которой узнавал о главных делах и главных задачах района. Главным делом, конечно, была коллективизация, темпы которой то и дело оказывались под угрозой срыва.

Обычно с утра Егор знал, что сегодня предстоит неблизкая дорога – в три или четыре деревни, не меньше. Если до поездки оставалось время, бежал через улицу в столовую – талоны ему уже выдали. Но в столовке он только завтракал, обедал же или ужинал где придется. Где Бог пошлет. Иногда перепадало и неплохо, даже с чаркой, если останавливались у добрых людей, иногда же весь день были голодными. Возвращались в местечко поздно, столовка уже была закрыта. Егор задавал корму лошади и сдвигал столы, на которых и укладывался, натянув на плечи куцые полы поддевки.

Может, на второй неделе его службы в исполкоме случилось то, чего он ждал и боялся: оторвалась подошва. Оторвалась как раз утром, как он нес теплое пойло в конюшню. Он попытался как-то приладить ее, подвязать бечевкой, но не успел этого сделать, как в приемную вошел Заруба, все понявший с первого взгляда. «Ты вот что, – сказал он. – Иди сюда». Прихрамывая, Егор вошел за председателем в его кабинет с широким столом, застланным кумачовой скатертью, поверху которой блестело большое стекло, и председатель что-то написал на клочке бумаги. «Вот, пойдешь в артель, спросишь Исака. Отдашь ему это». – «А запрягать?» – «Запрягать сегодня не надо. Поедем завтра», – сказал Заруба и повернулся к стене, где под портретом Ленина висел черный телефонный аппарат, принялся вертеть ручку.

Егор уже знал, где находится сапожная артель, и потихоньку побрел наезженной снежной улицей к огромному зданию синагоги. За длиннющим столом в просторном помещении сидело человек десять сапожников – стучали молотками, шили дратвой, курили махорку и непривычно громко разговаривали. Первым, кто обратил внимание на вошедшего, был густо обросший бородой старый еврей, который повглядывался в него покрасневшими глазами и кивнул на его «добрый день». Егор спросил, кто будет Исак, и достал бумажку. Седобородый, не убирая с колен ботинок, протянул за ней руку. «Во тут товарищ Заруба написал...» Сапожник поправил на носу очки и вытянул руку с бумажкой. «Сейчас мы прочитаем, что пишет товарищ председатель РИКа, – произнес он с важностью. – Ага, все ясно. Скидывай сапог, будем смотреть, как там дела». Егор присел на конец скамьи и стащил с ноги злополучный сапог, неловко придерживая грязную портянку. «Ай-яй-яй! Тут работы на день. Надо новую подметку. Да и союзки...» – «Союзка будто целая», – несмело вставил Егор. «Ага, целая! Вы на него посмотрите: он говорит, целая! А за что ее подбить? Или она будет на честном слове держаться?» – «Исак, а ты ее за язык подцепи», – язвительно сказал кто-то из сапожников, другие охотно засмеялись. «Исаку что, Исаку не жалко... Если Заруба пишет, так я из его фонда. Хотя того фонда осталось на пару сапог...»

Исак решительно вывернул наизнанку голенище, надел сапог на железную штуковину, которая у сапожников называется «лапой». Его большие черные руки быстро замелькали над сапогом. Ловко делая свое дело, Исак все приговаривал что-то, отбиваясь от незлобивых шуток сапожников, то и дело бросая лукавые взгляды на примолкшего клиента. «А ты что – в исполкоме служишь? Ага, возчик. Так возчиком же Довнарский был? Уволили, говоришь? Правильно, давно надо было уволить, потому что пьяница. А сам откуда родом? Из Липовки? А живешь где? Или в примаках у кого?» – «А ты, Исак, может, хлопца сосватать думаешь?» – поднял от стола белобрысое лицо крайний сапожник. «Могу и сосватать, а что? У меня рука легкая, зато жизнь тяжелая... Что, в исполкоме ночуешь? Э, так не годится». – «Вот и взял бы к себе. Твои же учителя съехали», – сказал кто-то с другого конца стола, и Исак во второй раз внимательно посмотрел на Егора. «А что думаешь, могу и взять. Холостого-неженатого почему не взять. Если понравится». – «Было бы неплохо», – смутился Егор. «Тогда приходи вечерком, вон второй дом под гонтом», – кивнул Исак на окно. Егор выглянул на улицу, где на пригорке между двумя липами вытянулась длинная постройка под гонтовой крышей.

Егор почувствовал себя почти счастливым, когда минут через двадцать Исак со стуком поставил перед ним на полу готовый, отремонтированный сапог с новой подметкой и узкой полоской заплатки. Он обулся в справный сапог, поблагодарил. А Исак уже колдовал над натянутым на колодку ботинком. «Так вечерком. Вход со двора. В парадном не принимаю – революция отменила», – пошутил он на прощание.

Вечером, задав корма лошади, Егор отправился смотреть квартиру. Дом нашел сразу – между двумя липами серело в снежных сумерках приземистое здание, он вошел во двор и долго бродил там в поисках входа. Здесь было целое нагромождение различных пристроек, сарайчиков, кладовок и времянок; наверно, когда-то в доме жила большая семья или даже несколько семей. Теперь же в стене едва светилось одно окошко, в которое Егор тихонько постучал пальцем. Видать, его ждали – сразу же рядом растворилась дверь, на пороге стоял Исак.