Суббота навсегда

— Твоя месть, — продолжал Осмин, — отплатить добром за зло. Так восторжествуешь ты над злобою врага. И сын его, вернувшись невредимым из твоего плена, возвестит твое торжество.

— Убедил! Убедил! Быть по-твоему. Ты укротил мою ярость. Как хорошо, что я не успел разрубить их на мелкие кусочки.

— И своего верного раба в придачу.

— Тебя? Нет, Осмин, тебя бы я не тронул. Какой расчет убивать тебя? Какой звездочет сравнится с тобою? Достаточно страха, которым я тебя наполнил. Так надул, что ты чуть не лопнул.

Случалось ли вам по ошибке выбросить выигрышный билет? Осмину — да. Знай он об этом!.. Уж он бы им придумал казнь. Особенно Педрильо. И этому красавчику. И англичанке. А уж златозаду… Ай-ай-ай, как досадно.

— О паша сердец! Но если ярость твоя еще велика, если величием она все еще равна тебе, не надо сдерживаться. Смирять свой гнев — удел рабов.

— И мудрецов, Осмин. Ни слова больше. Пусть будет, как ты сказал. Свистать всех!

Помещение наполнилось так же быстро, как несколькими минутами раньше опустело. Словно это было на сцене, где по знаку режиссера толпа рассеивается и вновь возникает в одно мгновенье. Праздничная воздушность убранств, яркие, невероятные костюмы, как бумажные китайские фонарики тюрбаны — золотистые, оранжевые, изумрудные, голубые, не только все цвета, но и все их оттенки — и они заставляли усомниться: да не спектакль ли это, оформленный Головиным? Не девятьсот ли седьмой год за окном? А тут еще заиграла музыка, под которую квартет им. Мансура, приладив к подбородкам бутафорские инструменты, замахал по воздуху смычками.

— Смотри, все подтверждается, — произнес Бельмонте. — Сейчас мансур станет крошечным. Вот-вот появится женщина в черном и унесет его. Мир вовне лишь ничтожное подобие нас. Он уже дал течь.^[136]

Селим-паша подождал, когда все облобызают каменные плиты, вобрав губами последнюю пылинку.

— Ты, Гогия, — обратился он к госминистру Мдивани, и тот склонился, не зная, суждено ли ему еще когда-нибудь выпрямиться. — Скажи, что бы ты сделал со своей женой, если б она тебе изменила?

— Я бы ее зарэзал, — отвечал Мдивани голосом, не оставлявшем в этом ни тени сомнения.

— А ты, арамбаша?

— Я бы ее задушил.

— А ты, Амир?

— Я бы ее рассек мечом.

— Вот видишь, — сказал Селим Констанции. — А я тебя отпускаю. Ступай. Выдать ей выездную визу!.. Сколь жалок избранный тобою жребий. Пусть вечное раскаяние будет твоим наказанием.

Шепоток пробежал по залу.

— А теперь, Гогия, скажи, как бы ты поступил с сыном человека, который заставил тебя пройти через все муки ада, — с его единственным сыном?

— Я бы его зарэзал, — лаконично отвечал Мдивани.

— А ты, арамбаша?

— Я бы повесил его на самом высоком дереве, так чтобы отовсюду было видно.

— А ты, Амир?

— Я бы нашел самую высокую гору, развел бы на ней костер до неба и сжег его живьем — чтобы весь мир знал.

— Ты слышишь, Лостадос? Я же тебя отпускаю. (Шум, возгласы изумления.) Иди к своему отцу, скажи, что видел Эдмондо, расскажи, кем он стал и как пощадил тебя. И да будет его позор мне отмщением. Обесчестить отца в глазах сына — это ли не лучшая месть? Выдать ему визу.

Взгляд Селима остановился на Педрильо и Блондхен — те безмолвно ждали решения своей участи.

— Эти тоже пусть катятся, в пьесе «Великодушие Селима» нет маленьких ролей.

— Хотя бы сделай из него на прощанье Педрину, — не удержался Осмин.

Паша посмотрел на него с недоумением.

— Зачем? Чтобы вырос в цене? Это было бы излишней любезностью с нашей стороны.

Перевел взгляд на арамбашу.

— Арамбаша! Сегодня из всех моих слуг ты самый расторопный. Позаботься о надежном корабле и опытном капитане.

— На лице и на глазах! — просиял арамбаша. (А сияющий арамбаша — это уже, можно сказать, редкое небесное явление.)

Селим встал, все пали.

Времени на сборы почти не понадобилось: только Бельмонте вернули шпагу, да еще Педрильо получил на складе новенькие шальвары и плащ с кистями. К общему восторгу дожидавшийся их корабль был тот самый «Ибрагим», на котором они готовились бежать. Настоящий Ибрагим приветствовал пассажиров у трапа, говоря каждому «уэлком, сэр» или «уэлком, мэм», и при этом отдавал честь. Остальные пятеро матросов возились со снастью, отвязывали канат. Через считанные минуты ветер упрется в парус своим крутым упрямым лбом.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

(эпилог на небе)

I

Долго еще корабль, отплывший в небесную лазурь, был виден с Земли. Затем пурпурно-красные половинки занавеса в несколько синхронных рывков соединились, и сверху опустились четыре золотые буквы прописью: Fine.

Гром рукоплесканий.

Первыми кланялись куклы — но и кланяясь, не забывали свои роли: Бельмонт с Констанцией бросали друг на дружку нежные взоры, Педрильо, обняв одной рукою Блондхен, другой показывал нос Осмину, который в бессильной ярости топал ногами и подпрыгивал. Следом за куклами поклонились музыканты, сидевшие перед сценой, после чего их как корова языком слизнула. (Мы не знаем, куда уносило этих — а вот артисты оркестра императорской оперы после спектакля шумною толпою шли на Невский к «Лейнеру».)

Последним раскланивался сам маэстро. Карло-Рикардо Аббассо был ослепительно лысый человечек в коротких панталонах и кирпичном — вероятно, пуленепробиваемом — жилете. Прибавим к этому высоченные, как айсберг, брыжи — разве что белизны не такой первозданной, но ведь айсбергу и не приходится выдерживать по три спектакля в день.

— Я не поняла, почему Селим-паша всех отпустил… Ой, Ляля, смотри, твой cr^epe капает!

Лена, дочь зоолога из Прудковской гимназии, поспешно слизнула густую красную каплю, она совсем позабыла про блин. Она позабыла обо всем на свете. Щеки ее пылали, из-под съехавшей набок шапки выбивались рыжеватые волосы.

— Но он же объяснил, что есть большее наслаждение, чем месть: отвечать великодушием на несправедливость, — мальчик, сказавший так, выглядел младше своего возраста из-за своего роста.

— Все враки, — сказала Маня, — турки беспощадны. Я читала в одной книжке — называется «Черная роза, или Гордая валашка», Сильвии Владуц, — про девушку, которую похитили и продали в гарем паши. Но она сумела забраться в огромный торт, это ее спасло. Потом скрывалась в русской миссии. Ее звали Черной Розой — такая она была красавица. Когда валашский князь ее увидел, то влюбился без памяти. Так стала она валашской господарыней, княгиней Мурузи. Ее мужа турки схватили и убили, потому что он был за Россию. Знаете, как у турок казнят? Ужас, лучше не рассказывать. А царь взял несчастную княгиню с малолетними княжичами под свое покровительство и подарил им дом на Литейном… Да что с тобой, Лялечка? Ты что, в театре марионеток никогда не бывала?

— Не бывала, не бывала… а вот и побывала! — Присяжный стряпчий Шистер достал брегет с гербом на крышке. В иные времена этой крышки касалась рука, которая ни при каких обстоятельствах не могла бы быть ему протянута — даром, что лицо у Шистера бритое, усы «пикадор», как у офицеров с «Камоэнса» (беднягам тоже недолго оставалось их носить — уже спущена в бомбовые погреба «Гете» роковая торпеда…). — Дети, а что если нам на тройке прокатиться?

— Да-а, дядя Мотя, да-а! Ура! — закричал мальчик.